Глава 2. Сказитель-гусляр в Уральском крае

Книга: Избранное - Глава 2. Сказитель-гусляр в Уральском крае

Из записной книжки
I

   Деревенька Каратаевка со всех сторон окружена высокими мрачными горами, поросшими неприветли­вым, щетинистым и колючим ельником. Когда спуска­ешься к ней с горы и видишь кучу жалких домишек па дне глубокой ямы, точно в колодце, кажется, что раз попадешь в эту яму, так уж не выберешься из нее во пеки веков. Этот вид убогой деревеньки, закрытой со всех сторон от божьего света, всегда вызывает во мне какое-то странное, двойственное чувство: острая до боли жалость к печальным домишкам смешивается с жгучим желанием поскорее убраться отсюда, из это­го оврага, от этих нависших над душой суровых гро­мад-гор. И я всегда тороплю ямщиков скорее пере­прягать лошадей, с нетерпением жду, когда лошади вытащат мой тарантас на гору, и только когда передо мной блеснет тысячами чудных красок знакомая пано­рама ласкающих взор грациозных гор, я вздыхаю с чувством облегчения: я снова чувствую себя свобод­ным, живым.

    В мою последнюю поездку по Уралу я подъезжал к этой деревеньке с большим волнением, чем когда-либо и целое лето провел в подобных деревеньках, гак близко познакомился с той невыносимой нуждой, тем безысходным горем, которые скрываются в неуклюжих крестьянских домишках, так устал от со­знания своего бессилия бороться с этим горем, что мне страстно хотелось уйти, убежать, скрыться на время от ужасного призрака. А он еще яснее, еще конкрет­нее встал перед моими глазами в виде забытой богом и людьми кучи жалких изб на дне оврага... Боже, скорее, скорее мимо, чтобы не видеть, не слышать!..

   Ямщик осторожно свел с горы под уздцы лошадей, и мы ехали уже по грязной единственной улице дерев­ни. Было холодно, шел мелкий дождь, серые облака на­висли низко, низко. Плакало небо, плакали деревья, плакали мокрые избенки.

   Мы остановились у избы ямщика, который должен был везти меня дальше. Заскрипели ворота, и мы въехали во двор, еще более грязный, чем улица.

   - Лошади есть? - крикнул я вышедшему па двор хозяину.

   - Нету, барин, хрипло и не торопясь заговорил тот, -земский проезжал, так всех лошадей угнали. Раньше завтрева не будет.

   Я взглянул на сердитые горы, на низкое небо, на торопливо убегающие облака.

   - Придется переночевать,— продолжал хозяин,— Пожалуйте в избу... Сюда вот, в проезжающую.

   Мне стало немного жутко от перспективы провести сутки в Каратаевке, но приходилось покориться суро­вому року, который в образе хозяина бесстрастно ука­зывал заскорузлым перстом на дверь «проезжаю­щей». Я покорно вылез из тарантаса и направился в избу. Тесная комната с покривившимися стенами, с мутными заплаканными окнами, с низким потолком еще яснее и убедительнее подчеркнула мне истину: «От судьбы не уйдешь».

   Мне дали самовар. Он ворчал и шипел как-то уж очень недовольно и грустно, точно передавал мне сдавленным шепотом печальную историю с той же тенденцией: «От судьбы не уйдешь». Сколько раз в течение минувшего лета я слышал эту фразу! Она звучала иной раз злобой по адресу злодейки-судьбы, по поводу только что свершившегося несчастья, то она была проникнута горьким сознанием беспомощ­ности и бессилия человека, то ее выставляли как крепкий аргумент против какого-либо смелого начинания. Она, эта фраза, здесь, в этих горах, в этих убогих деревеньках, вполне понятна и объяснима: нельзя «горе мыкать, век трудиться», чтобы, умирая нищим, не придти к такому заключению. «Но допустить возмож­ность фразы, еще не значит помириться с нею»,— заключал я цепь мыслей, хотя в глубине души и чув­ствовал, что такое же убеждение начинает давить и меня самого, п тем сильнее, чем дольше я нахожусь в темном царстве. «Мы победим судьбу, мы общими усилиями просветим темное царство, мы не падем ду­хом», старался я подбодрить себя, а в глубине души вставали грозные призраки темных препон для борь­бы с мрачным наследием веков, и борьба казалась далеко превосходящей наши силы...

   Мне было тесно в «проезжающей». Кривые стены, низкий потолок давили мой ум, но я знал, что если уничтожить эти стены, этот потолок — его придавят высокие горы и низкое свинцовое небо. Разве можно жить под таким небом, под нависшими го­рами и быть свободным духом?.. Нет, от судьбы не уйдешь...

   Вдруг как бы в ответ на мои думы, за перегород­кой, отделяющей «проезжающую» от помещения хо­зяев, раздался звенящий, тоскливый звук. Как будто кто-то взял аккорд на струнном инструменте. Я при­слушался. Прозвучал новый аккорд, сильнее и уве­реннее. Звуки напоминали звуки цитры, но были го­раздо мягче, певучее и как-то роднее. Они просились в сердце, и казалось, что-то в груди отвечает на виб­рации струн. Еще аккорд, сильный и смелый, затем пауза и вдруг полилась тоскливая певучая мелодия. Я не знал ее, но и она казалась мне такою же род­ною, как и отдельные звуки. Мной овладело странное чувство, точно застыла, перешла в тихую грусть без образов, без дум. А мелодия лилась и лилась... Где я ее слышал? Почему она так близка мне, так волнует меня?..

   Мелодия неожиданно оборвалась сильным аккор­дом.

   - Ловко,— сказал кто-то за перегородкой.

   - Ловко-то ловко,— заговорил, судя по голосу, хозяин,— а барин-то отдыхает поди. Будить-то негоже.

   Я отворил дверь «проезжающей». Моим глазам представилась такая картина. Возле стола, на скамей­ке, в центре кружка слушателей сидел странного вида человек. Прежде всего он был чрезвычайно масси­вен,— могучая фигура, широкие плечи, большая го­лова, с целой копной всклоченных темно-рыжих волос. Одет он был не так, как одеваются у нас: широкий и длинный кафтан с цветным узорчатым поясом делал его похожим на дьякона или дьячка. Лица его не было видно: он наклонился над инструментом, лежавшим у него на коленях и с виду напоминавшим цитру, и, по-видимому, был занят его настройкой. Рядом с ним ле­жат объемистый грязный мешок и такая же грязная истрепанная шапка.

   Вокруг этого, очевидно, нездешнего человека рас­положились полукругом слушатели. Прямо против него заседал хозяин, а на полу, возле ног музыканта, пристроился мальчик лег десяти и, подняв голову вверх, с любопытством рассматривал его дюжую фигуру. Было тут еще человек пять посторонних.

   - Не спите? — заметил меня хозяин.

   Музыкант поднял голову. Его лицо совсем не соответствовало его медвежьей фигуре: оно было очень простодушно, глаза смотрели мягко, ласково и грустно. Несколько секунд он молча рассматривал меня, а потом встал и поклонился, взяв свой инстру­мент подмышки.

   - Многая вам лета,— произнес он.

   Голос у него был мягкий и задушевный и тоже не подходил ни к его росту, ни к внушительному сложе­нию. И в голосе было что-то родное, наше, русское.

   - Не обессудьте,— прибавил он.— Може стихеру послушать желаете?

   - Музыкант этот,— вмешался в разговор хо­зяин,— по деревням, значит, ходит, на гуслях играет и стихи поет. Сказитель, значит.

   Я подошел ближе к сказителю. Тот посмотрел прямо мне в глаза и улыбнулся мягкой, необыкновен­но приветливой улыбкой.

   - Прикажете сыграть? А може спеть? А може...

   - Ну, сыграйте что-нибудь,— сказал я.

   - Ен всякую штуку могит,— перебил опять хо­зяин,— и духовное, и обнаковенное.

   - Вам на какой лад: на веселый или на протяж­ный?

   -Ну, хоть на протяжный.

   Сказитель быстро сел на скамейку, бережно по­ложил себе на колени гусли, потер руки о полы каф­тана и не без торжественности возложил их на струны. Опять прозвучал сначала неуверенный аккорд, затем аккорд посильнее, и полилась грустная-грустная мело­дия. Это была странная, но очень гармоничная смесь русского народного стиля (с его переливами, перебо­рами и замирающими окончаниями музыкальных фраз) с чем-то совершенно чуждым, нерусским.

   Сначала выводили напев высокие нотки, трогатель­но и нежно жалуясь на что-то, а затем сочувственно подхватывали их жалобы басовые струны... Этого мо­тива я тоже никогда не слыхал, и он не казался мне уже близким и родным.

   Я слушал чудную, артистически выполняемую ме­лодию и с удивлением смотрел на сказителя: неук­люжая, согбенная медвежья фигура, толстые, заско­рузлые пальцы — и эти нежные, трогательные зву­ки... Я посмотрел на его лицо; оно точно застыло и ре­шительно ничего не выражало.

   А мелодия становилась все грустней и грустней. Еще жалобнее лепетали на непонятном языке детские голоса дискантовых струн, еще страстнее отвечали на их жалобы тихим, как будто сдерживаемым ропотом басы. В этом ропоте звучали не одни только жалобы, но как будто прорывался и с трудом сдерживаемый гнев. И вдруг нежная медлительная мелодия сменилась бурными и гневными протестующими аккордами. Переполнилась чаша, и нет больше сил терпеть — и нет места кротким жалобам, когда делается послед­няя отчаянная попытка добыть себе счастье...

   «Да он виртуоз»,— подумал я.

   Музыкант неожиданно оборвал свою пьесу.

   Прошла минута молчания. Сказитель сидел, опустив голову. Потом он взглянул на меня и опять улыбнулся. Его грустная улыбка удивительно гармо­нировала с звуками гуслей, с их напевами:

   - Еврейский стих... Плач на реках Вавилон­ских,— сказал он,— а теперь будет расейская ста­ринная песня.

   Он положил руки на гусли и запел:

А и было то в стары времена,

Гусли нежно пророкотали что-то в ответ.

Во те ли времена первоначальные...

Когда люди с богом тесней жили...

    Каждая строчка былины, которую пел сказитель, сопровождалась несколькими аккордами гуслей. Я не слушал её слов, ее старинный, торжественный и медлительный напев, немного дребезжащий приятный голос певца уносили мою мысль к «тем ли первоначальным», когда по Руси-матушке разгуливали гусляры — Баяны вещие, когда Владимир-Красное солнышко пиры пировал со дружиною и когда русские могутные богатыри били Соловьев-разбойников, Тугаринов-Змеевичей, сражались с чудью белоглазою да сорочиною долгополою... В лице сидевшего передо мной странного человека воскресал давным-давно вы­мерший тип русского народного певца, выразителя чувств и верований народной души.

   Как будто в той мрачной книге, которую я читал и которая была наполнена яркими доказательствами ничтожности и пришибленности крестьянской души, мне неожиданно попалась чудная, яркая страничка, красноречиво свидетельствующая, что жива еще эта душа и жива не хлебом единым.

   Однообразный ритм песни, спокойный голос «сказителя» как будто смывали то тяжелое настроение, которое так давило меня. На душе становилось легче, светлее.

   Но вот тон певца стал точно торжественнее. Я прислушался к словам:

Искушение будет великое,

Искушению три ступени:

Первая ступень — господином быть,

Вторая ступень богатым быть...

   На этих словах сказитель оборвал пение.

   - Не обессудьте,— обернулся он ко мне, спел бы еще, да горло пересохло.

   - Против горла средствие есть,— засмеялся хо­зяин,— мы это живой рукой.

   Он накинул на плечи сермягу и вышел. А сказитель бережно положил на лавку гусли, почесал заты­лок и, виновато  улыбаясь, заговорил:

   - Которые баре любят спрашивать, кто, мол, ты таков и откуда и какие это ты песни поешь... Только мы уж меня не спрашивайте... Не обессудите... Кому какое дело? Хорошо пою — слушай, нехорошо — не слушай, а какое кому дело, кто я таков... Не обес­судьте...

   Он говорил немного смущенно, как бы извиняясь.

   - Надо и мне спокой дать... Вот поснедаю с доб­рыми людьми и отдохну малость... А вечером може опять спою... А коли вам стихеры мои охота узнать, вот вам книга. Тут оне все прописаны.

   Он вытащил из своего мешка книгу в толстом пе­реплете, отер ее полой кафтана и подал мне. Она, по-видимому, видала виды, но толстые деревянные крышки переплета надолго гарантировали ее це­лость. Я раскрыл книгу. От нее веяло такой же ста­риной, как и от сказителя: славянские литеры, фи­гурные красные буквы в начале главы, титла, пожел­тевшая толстая бумага.

   - У себя посмотрите. А утречком я ее возьму... У себя, мол, на слободе поглядите.

   Последняя фраза прозвучала с некоторой настойчивостью. Я повиновался,— встал и ушел в «проезжающую».

   - Не обессудьте... Вечером еще спою,— сказал мне вдогонку сказитель.

   А потом, после небольшой паузы, добавил:

   - А пачпорт у меня в порядке.

II

   Сказитель представлял для меня очень странное и уж но всяком случае неожиданное для той обстановки, в которой я находился, явление. За многие годы моих странствований по Руси вообще и по Уралу в частности я ни разу не встречал ничего подобного. Видел я странников, ходивших по святым местам и рассказывавших православным христианам о подви­гах угодников и своих, видел поэтов из крестьян, ви­дел виртуозов по «гармонной» и балалаечной части, но все это было современно и поэтому очень понятно. А тут — передо мной сказитель с гуслями, до мелочей выдержанный в стиле «времен старых, первоначальных», представляющий непонятный анахронизм и производящий одним своим видом и манерой держать себя такое обаятельное впечатление... Этот голос, эти звуки гуслей, вся фигура сказителя, представляю­щая такое странное сочетание мощи с смирением... И, главное, где я встретил этот цветок — в такой ужасной яме, как деревня Каратаевка!.. Во всяком случае, я был очень благодарен случаю, столкнувшему меня с сказителем,— в этой яме я уже не чувство­вал себя таким придавленным, заключенным. Фигура сказителя очень скрашивала тот серый, невзрачный колорит, который лежал на всем, что я до сих пор ви­дел из крестьянской жизни. Эта фигура, казалось мне, была ярким доказательством в пользу того, что не­смотря на все ухищрения злодейки-судьбы, народ еще не угасил духа... И все же эта фигура была непонят­на и необъяснима.

   В чаянии найти хоть какие-нибудь указания отно­сительно того, как мог появиться у нас на Урале та­кой тип, как сказитель, я обратился к книге, которую он мне дал, но—увы! — и в ней не нашел ничего, сколько-нибудь разъясняющего дело.

   На ее первой странице была выведена с большим тщанием (судя по необыкновенно затейливом выкру­тасам славянских литер) надпись красными чернила­ми: «Книга стихер». Пониже стояла черная надпись буквами помельче: «Усердием велегрешного и недо­стойного раба божия Иоанна Мартынова сына Косых стихеры сии во славу божию и на поучение христианам православным записаны суть. День святого ангела-хранителя моего Иоанна, нарицаемого богослов, ген- раря в 30-й день». А еще ниже: «Учата писанием кетрадь сия в год от Р. X. 1864-ый, генваря в день 15». На следующем листе после заголовка «Стихеры ду­ховные» начинались уже самые «стихеры».

   Первая из них называлась «Сказание, егда кончи­ны миру подобает чаити». Это было то самое сказа­ние, которое пел сказитель. Оно представляет довольно верное отражение народных верований отно­сительно того, как и когда должно наступить свето­преставление.

   Дальше шло сказание о том «Откудова нечестивии беси". В нем излагалась легенда о происхождении нечистых духов, стерегущих со всех сторон христианскую душу в ожидании удобного момента уловить ее в свои сети. Все они, эти «нечистые», происхо­дит, по сказанию, от главного беса Верзаула, «всем сатанам сатаны, всем диаволам диавола». Откуда сам Верзаул, «никому, окромя господа бога, неведо­ма». По-видимому, это — темная сила, смысл суще­ствования которой заключается в том, что если бы не было ее, не было бы такого смысла и для светлой силы. Раз есть бог, «свет неизреченный», должен быть и Верзаул, «темь кромешная». Как бы уложи­лось в народном сознании понятие о свете, если бы не было тени?..

   ...Далее следовал пересказ в стихотворной форме известного апокрифа «Сон пресвятой богородицы». Вариант, представляемый этим пересказом, ничем особенным, кроме стихотворного изложения, не отли­чается от бесчисленных, обращающихся в народе сказаний на эту тему, разве только тем, что та часть «Сна», в которой рассказывается о хождении богоро­дицы по мукам, в нем изложена подробнее и живее.

   Рядом с «Сном» была переписана «стихера» без заглавия, в которой тоже заключалось описание муче­ний, которым должны подвергнуться грешники. «Сти­хера» эта не давала цельного впечатления,— в ней за очень красивым вступлением

А и было то давным-давно,

Что и было — быльем поросло.

Разнеслось молвой по свету белому

Сказками, притчами, побасенками,

А и было то в стары времена...

 

В те ли времена стародавние,

Когда не было язычников проклятыих,

А были один крестьяне православные,

И было одно царство крестьянское,

Тогда не было богатых и знатныих,

А все жили, как братья единоутробные,

Один с другим делилися,

Одни другому служили,—

начинается изложение самой темы, совсем не соответствующее началу сказания:

Разыгралась гроза-буря великая,

Расходились ветры буйные.

Ломаются с корня сосны столетние.

Мелкие кустарники, как пух, летят,

Сходилися с четырех ветров

Четыре грозные тучи-облака,

Закрывали ясное солнышко,

А II все они небо ясное.

И ударили тут гроза-молния великая

С небесе, с облака во сыру землю.

Раздалася тут мать-сыра земля,

Пошла по ней широкая щель,

А и до самой щель до тартарары,

А и видно в щель испод земли,

А и видно в щель кромешный ад,

Горючее пламя — огонь лютый.

А прошла туча, гроза-гразная.

Утихли ветры буйные,

А щель в земле не закрылася,

Идет смрад лютый из тоя щели.

И ходили люди божии к той щели,

Смотрели они испод земли,

Смотрели они кромешный ад,

Как мучают бесы поганые

Которых людей грешныих.

Которыми людьми много лыгаио,

Те люди за языки повешены

Над огнем-пламенем лютыим.  

Которые люди любили серебро и золото,

Обижали из-за денег других людей,

Те люди в котлах кипят,

А в котлах тех кипит растоплено золото.

   И так далее, целый ряд всевозможных мучений, иногда довольно изысканных:

Со всех сторон змеи, гадюки ядовитые,

Жалят, язвят тело грешника,

А снизу огонь жгет грешника,

 

А сверху по голове стукают млаты огневые,

С одного боку черти ремни режут,

С другого боку черти кожу снимают.

   Есть мучения еще сложнее и ужаснее, но я не привожу дальнейших  выдержек, щадя чувства читателя. Мучения, изображаемые в «Сне», гораздо про­ще...

   Последней «духовной стихерой» был «Стих о книге и благоверном князе Давыде Есеевиче. В нем за известным рассказом о том, как выпадала с небес книга «Голубиная» необыкновенных размеров и как прочесть и понять ее мог только один благоверный князь Давид Есеевич, следовало еще оригинальное добавление, безусловно позднейшего и, вероятно, местного происхождения. Судя по некоторым фразам этого добавления, нисколько не под­ходящего к основной теме «Стиха», оно было состав­лено еще в те времена, когда только что начиналась более или менее систематическая колонизация уральского края. Привожу добавление целиком.

А про нашу сторону Уральскую,

Про Уральскую Сибирскую,

Сицевое в книге сказано:

Отвоевана та  земля уральская,

Что царем великим грозным...

...А живут в ней люди башкирские,

Да мордва малорослая,

А живут они и городах высоких,

В лесах дремучих,

Едят мясо лошадиное,

Запивают молоком кобыльим,

Веры они не крещеной.

А житье там не в утробу:

От гор не видно солнышка,

От лесов густых темным-темно,

А в лесах звери лютые,

Медведи, волки и вапиторы,

До людской крови охочие.

Посылает меня в сей край,

Посылает царь-батюшка

Сослужить ему службу верную.

Я не ем, не пью, убиваюся,

Горючими слезами уливаюся,

Боюсь сторонки дикия.

 

III

   Вторая часть тетради, носившая название «Стихеры мирские, от старых старцев в поучении мирянам и во славу божию реченныя», заключали в себе че­тыре цельных былины. Все они принадлежали к так называемым историческим былинам. Три из них были мне известны («О Сибирии покорении», «Гриш­ка Расстрига» и «Казанское воинство», см. «Древния российкия стихотворения, собранные Киршей Да­ниловым») и слишком немногим отличались от опуб­ликованных вариантов, чтобы стоило их записывать. Зато четвертая былина оказалась совершенно неиз­вестным произведением народного эпоса и притом составленным в последнем столетии. Называлась она «Аполион и Александра цари» и содержала описание отечественной войны.

   Начинается былина очень торжественно:

На восходе солнце из-за гор поднимается,

На закате солнце за горы закатается,

За солнцем ходит светел месяц,

А за месяцем ясны звездочки.

Оттого на восходе светлей живут,

Мать-Россия там раскинулась.

Оттого на закате свету конец,

Конец веры — свету разума.

Лежат державы нечестивые.

Темь со светом не уживчивы,

Промеж них идет непрестанный бой.

   После этого вступления начинается самый рассказ:

А и будет сказание от давних времен,  

Времени тому будет сто годов.

Поднимался нечестивый царь Аполион

Со французы, немцы и алюторы,

А всего с ним народов двадесять,

Супротив государя — царя русского

Александры-царя православного.

Он идет силою неисчетною...

...А идет Аполион с западу,

Войсков с ним на сто верст.

Впереди идет колдунья-волшебница,

 

Паскудная девка Маринка,

Злая еретница-безбожница,

Реку перейти плюнет Маринка поганая,

Пересохнет река быстрая,

Гору перелезть -  махнет Маринка ручищею,

От горы нет и зияния.

Подходит Аполион к русской грани,

Посылает гонца к царю русскому:

«Сдавайся, мол, без брани-кровопролития,

Не то худо тебе будет великое».

Отвечает Александра белый царь:

«Я на господа бога надеюся.

А поможет бог, свернем мы тебе, злодею, голову,

Да воткнем ее, поганую, на высокий кол

На великое посрамление».

Осерчал тут нечестивый Аполион,

Говорит речи нечестивые...

Велит войску вступать в землю русскую.

То не буря — гроза разыгралася,

Не Илья-пророк гремит на небе —

Гремят пушки, ружья медные,

Свистят стрелы каленыя,

Сражаются русские с басурманами.

А у русских рать крепка была.

Побила бы силу нечестивую,

Прогнали бы супостата с земли русския,—

Помешали нм военачальникн,

Басурманы все были начальники:

Что немцы, сарацины и алюторы...

Возлнковал нечестивый Аполион,

Велит в трубы трубить медныя,

Велит в пушки налить аглнцкия,

И барабаны бить турецкие.

Идет наступает на землю русскую.

Сторонится войско православное —

Не дают ему побить силу вражию

Нечестивые наши начальники,

Верзаула слуги, царя бесовского.

А идет Аполнон к Москве-граду,

Ко той ли Москве-белокаменной,

Где России матушке центра находится.

Русский народ ужахается...

Входят нечестивые полки в Москву-бслокаменну...

Николи Россия-мать, такого сраму не видела,

Такого поругания великого,

Посрамления перед всеми языки...

...Нечестивые говорят хулу великую,

Делают дела богомерзкия,

Девка Маринка блуд блудит.

Закручинился тут Александра-царь,

Призывает он верных советников,

 

Говорит им таковые слова,

Сам рекой плачет — разливается:

«Ой вы, гой есн, слуги верные!

Опозорил Аполион землю русскую,

Надругался над верой дедов-прадедов,

Опоганил Москву-белокаменну...

Ой вы, гой еси, слуги верные!

Раскиньте вы умом-разумом,

Как злодея нам изничтожити,

Слободить Россию от супостата лютого,

Поругание снять с церквей божиих».

А и крепко задумались советники,

Министры, генералы и сенаторы,

Говорят все в одно слово:

«А и биться всем до последнего,

Сложить буйны головы,

А такового сраму не терпети.

Снаряжай ты, царь наш, батюшка,

Последнее свое воинство.

Сажай военачальника нового,

И пойдем мы с божьей помощью

На того ли супостата окаянного,

На Аполиона нечестивого».

Александра-царь клич кликал по земле

Русской — и поднялись все, кто только мог:

И идет собирается со всей

Руси Силушка великая, несметная.

Бросают мужики своих жен, детей,

Добры молодцы зазнобушек,

Слезают старики с печей, завалинок,

Расправляют кости старые,

Идут биться с супостатами.

   Войско набралось великое: не сотни, не тысячи, а тысячи тысяч. Помолясь богу, Александра-царь стал раскидывать умом-разумом: кого выбрать в на­чальники этой православной силушки? 

   А в те поры господь милостивый Над русским народом сжалился.

   Слышит Александра во сне трубный глас: «Который генерал тебе утром первый встретится, Того генерала и сажай в начальники».

   Просыпается утром Александра-царь, выходит на улицу славного города Петербурга и видит, что идет ему навстречу честный старец, славный Кутузов-генерал. В те поры Александра-царь возрадовался, ведет Кутузова к себе во дворец и назначает его военачальником. С того момента господь милости­вы и повернул лико свое пресветлое» к народу русскому: что ни стычка с полчищами Аполиона, то разг ром нечестивых.

   Собирает Аполион животы свои,

Наутек хочет с Белокаменной,

Ругает девку Маринку:

«На тебя я,, Маринка, надеялся,

На твое волшебство-гадание,

На твою ли силу бесовскую.

А  теперь вижу, силы той нет в тебе,

И приходит нам наутек идти».

Выползают полчища несметный

Со Москвы-белокаменной,

Выползает Маринка-паскудница,

Иной гадючий хвост поджимает,

Дрожит, как осинов лист:

Напрасно мы храмы бесчестили!»

   Конечно православное воинство не мешкает и бьет утекающего супостата в волюшку. От полчищ Аполиона не останется  уж и ПОЛОВИНЫ.

А и напустил еще господь милостивый

На то войско нечестивое

Лютую зиму - злой мороз.

Русские люди к морозу привычливы,

Крепчает на морозе русский человек.

А Аполион от морозу корячится,

Как таракан топорщится,

Под подолом у Маринки от холоду хоронится.

   Войско  Аполиона все замерзло, девка Маринка «от морозу , как пивная бочка, лопнула», а сам Аполион  был  взят в полон и представлен Александре- царю...

   ...Кончилось все к общему благополучию: алюторам и прочим народам языческим — наука великая — впереди в Россию-мать не соватися, а русским людям  - на многия лета памятка: не начинать войны- брани без господа.

Ликованье идет по всей Руси,

Гудит-звенит колокольный звон радостный,

Поют попы славу господу.

   Былина кончается послесловием таким же торжественным, как и ее начало:

Не может победить света тьма,

Не может Верзаул, темный царь,

Сторжествовать над господом, светлым царем,

Бежит темна ночь от светла дня,

Не взойти солнцу с запада.

 

IV

   Вечером сказитель опять играл и пел. Слуша­телей набралось очень много; в хозяйской половине было тесно и душно. Были тут и мужики, и бабы, но все-таки преобладал женский элемент. Настроение слушателей было торжественное. Бабы попробовали было подтягивать сказителю, но мужики энергично- воспротивились этому:

   - Довольно мы вашего вою наслушамшись... Нишкни, цыц!

   Сказитель пел недолго. Он заявил, что сегодня устал и у него на душе худо, и что поэтому петь ему не гоже. Публика зашевелилась и молча оставила комнату.

   К сказителю все относились с видимым почте­нием. По-видимому, все уже знали его и пел он им не в первый раз.

   Когда все ушли, я попытался было завязать раз­говор с ним, но он довольно резко заявил, что «он страсть не охочь до опросов и расспросов». Резкий тон,, которым мне это было сказано, смутил его самого же.

   - Не обессудьте,— виновато улыбнулся он.— Ко­му какое дело?.. Ваше дело господское, наше дело крестьянское — какое у нас друг к дружке может быть понятие?.. Не обессудьте... Да и не до разговоров мне.

   Когда я уходил, он остановил меня робкой прось­бой:

   - Можа дашь что? За песни, значит... Старался,, угодить хотел.

   Я дал ему монету.

   - Не обессудьте... Спасибо...

   Я ушел. Немного погодя, ко мне явился хозяин.

   - Каков соловей! а? — спросил он меня. Видимо, он гордился тем, что у него в доме такой удивитель­ный человек, как сказитель.

   - Кто он такой, этот ваш соловей?

   Хозяин рассказал мне о сказителе следующее.

   Появился он в этих краях лет пять назад. Никто не знал, откуда он явился и кто он такой, «хоша пачпорт евонный завсегда в порядке и наличности». По паспорту его зовут Спиридон Косых, а сам велит себя звать Василием. Так и до сих пор никто о нем ничего не знает. «Проезжающие которые господа» не раз пытались втянуть его в разговор, но он всегда под тем или иным предлогом отказывался рассказать что-нибудь о себе. «Ен книгой своей господам обыкно­венно глотку затыкает — на, мол, читай, любопытст­вуй, а меня оставь». Книгу эту он всегда носит с собой, и се может читать всякий, кто пожелает и сможет, и о нем самом так никто ничего и не знает да никогда, должно быть, и не узнает. Да и не все ли равно, кто он такой? Человек он хороший, душевный, * даже можно сказать душеспасительный», — ну и ладно. Никаких грешков, вроде воровства и т. д. ни­когда за ним не замечали. Да разве этакий святой человек могит? Крестьяне всегда рады его неожи­данным приходам. Это и понятно: «живешь, можно сказать, в грязи, всякие там заботы и неприятности, вздохнуть неколи, и бога забудешь. А тут вдруг, ен с гуслями, значит, с стихерами божественными... Дю­же хорошо».

   Не только бабы, мужики плачут, ежели чувствительное что играет. Большая ему сила дадена. Не иначе, как но нарочитому изволению господню... Присвятился значит ... За праведное житие. Ну и точно, не простой человек. Один грех — выпить любит. Тер­пит, терпит, а потом и прорвет его. Ну, а как запьет, попадет то есть бесу в лапы, совсем другой человек.

   - А чем он живет? — спросил я.

   А живет он по писанию: как птица. Не сеет, значит, и не жнет. Его всякий накормит. А на одежу господа дают. Как птица живет: круглый ход ходит... Спит теперича... Завтрешнее число, должно, уйдет от нас... Святой человек.

   Он помолчал.

   - Идтить уснуть... Пора... Завтра, чай, рано ут­речком лошади будут. Прощайте, господин хороший.

   Он ушел. Я соорудил себе ложе и лег, но долго не мог уснуть: в моих ушах звенели нежные звуки гуслей и мне рисовалось ласковое лицо сказителя. «Точно сон»,—думал я.

   Утром меня разбудил громкий говор в соседней комнате. Я прислушался. Ораторствовал сказитель. Говорил оп чрезвычайно громко и визгливо и был, по-видимому, очень возбужден.

   - Ну, значит, напихал себе закромы всяким добром,- рассказывал сказитель,— и говорит своей душе: «Пей, ешь, Василиса!»

   - Василиса? — перебивает его голос хозяйки.

   - Душу евонную, значит, Василисой звали. Пей, говорит, Василиса, и ешь... Пей и ешь...

   Пауза.

   - Ну? — понукает хозяйка.

   - Ну, и прогневил господа: помер. Ни к чему и пришлось богачество. Для господа надо богатеть, для души, значит, а не для себя. Добрые дела, значит, нужны, а не закромы. Так-то.

   -  Водки-то ты для господа что нахлестался? — насмешливо спрашивает чей-то мужской голос.

   - Бес силен... Приидоша ко Владимиру (когда, значит, он хотел язычество свое бросить и веру пере­менить) сарацины, чтобы, значит, его в свою сара­цинскую веру переманить, и зело хвалиша своего бога. И вопроси Владимир-князь: «А вино вы по­требляете? И рекоша: «Нету, бо нашею верою строго воспрещено». И прогневася Владимир зело и повеле прогнати те сарацины в три шеи, и возопи гласом велиим, и рече: «Идите от меня оглашенные, в огонь вечный! Руси есть веселие пити, не могим без эстого быти!»... Так-то, добрый человек.

   - Молодчага Владимир,— захохотал собеседник.

   - И еще сказано в писании,— продолжал ска­зитель,— не суди, а то и тебя осудят. Сначала брев­но сруби, а потом сучки обрубай... Так-то, добрый человек... Барии! а барин! ты встал?

   Я поднялся с своего ложа.

   - Встаю...

   Притчу не пожелаешь ли послушать? Угостишь ежели...

   В дверях «проезжающей» показалась фигура сказителя. Шагал он очень нетвердо, но фигура его не была согбенной, он, по-видимому, старался придать себе гордый, самостоятельный вид. Он подошел ко мне. От него так и разило сивушным духом.

   Могу про девок, пожелаешь, ежели... которые баре любят...

   Все обаяние, которое произвел на меня вчера ве­чером сказитель, исчезло: передо мной стоял обык­новеннейший пьяный мужик.

   - А може и так дашь странному человеку?.. Струмент божий, гусли, значит, заложил в кабаке. За выкуп руби, за песни рубь, за стихеры — рубь... На все значит танцы... Три рубля с вас, господин... А може и златницу пожертвуешь на спасение своея души?,.

   - Эх, - подумал я, «миг один — и нет волшеб­ной сказки»...

   Сказитель посмотрел на меня, засмеялся и сип­ло запел:

А мы пить будем

 И гулять будем,

А смерть придет —

Помирать будем...

   - Руси есть веселие нити, не могим без эстого быти!.. Так- то, господин хороший...

   На дворе зазвякали колокольчики. Я взглянул в окно,- запрягали мой тарантас.

 Избранное. Гр. Белорецкий. 1958 г.