Глава 9. Приложение

Книга: Избранное - Глава 9. Приложение

ЗАВОДСКАЯ ПОЭЗИЯ

   Судя по отзывам специалистов, русская народная песня переживает в настоящее время очень интересную фазу своей эволюции: длинная староскладная песня вытесняется из употребления коротенькими, в 4—6 строчек, продуктом современного творчества — так называемой частушкой. Не знаю, насколько такое утверждение приложимо ко всей массе поющей простонародной Руси, но в заводском населении Южного Урала, где я в летние месяцы 1901 и 1902 гг. занимал­ся между делом изучением местной народной песни, победу частушки над старинной песней можно считать свершившимся фактом.

   Старинную песню в уральских заводах можно услышать разве только где-нибудь на свадьбе, когда девки поют свадебные песни, входящие в ритуал из­вестных обрядностей, или когда разгуляются старики и затянут какую-нибудь «Лучинушку». Впрочем, сва­дебные обряды выходят из употребления, а старики, помнящие староскладные песни вымирают, так что в недалеком будущем частушка одержит верх оконча­тельно. Вне ее конкуренции находятся лишь одни жестокие «романцы» вроде «Чудного месяца», «Безум­ной» и т. д.

   Если прибавить сюда наблюдения покойного Г. И. Успенского, который еще в семидесятых годах констатировал такой же факт в одной из центральных губерний, г. Зеленина — в Вятской губ. и г. Штакельберга в Новогородской губ., то, пожалуй, с тем, что частушка есть типичная представительница современ­ной народной песни, придется согласиться.

   Я не хочу здесь вдаваться в подробную оценку это­го явления. Цель настоящей заметки — представить читателю образцы современной народной песенки, этой частушки, которая, как выразительница современных народных чувств и настроений, с одной стороны, и как представительница народной поэзии нашего времени — с другой, не может не возбуждать интереса. Кроме то­го, так как в частушках сохранилось драгоценное до­стоинство народного творчества — его непосредствен­ность, близость к жизни, они в своей совокупности представляют довольно полную и безусловно верную картину народного житья-бытья. Что частушки, дейст­вительно, могут представлять ценный для уяснения бытовой и нравственной жизни народа материал, пору­кой тому — свидетельство такого глубокого знатока этой жизни, каким был Гл. Ив. Успенский. В статье «Новые народные стишки» он, между прочим, пишет: собрав частушки с такою же тщательностью, как со­бираются статистические сведения о всяких мелких подробностях хозяйства в крестьянском дворе, и раз­работав их соответственно тем сторонам народной жизни, которых они касаются, мы имели бы точное представление о нравственной жизни народа. Пятьсот песенок,— собранных мною,— не более, как капля в море, сравнительно со всем числом обращающихся в народе частушек, но и по ним можно составить очень верное п главное — живое представление о некото­рых сторонах жизни заводского крестьянина. Я, ко­нечно, далек от претензии дать здесь «точное пред­ставление о права пенной жизни парода»,— для этого необходимо обладание неизмеримо большим количест­вом частушек, но я надеюсь, что те немногие стороны заводской жизни, которые я могу здесь представить на основании собранного мною материала, будут осве­щены довольно полно. Кстати: я должен оговориться, что все дальнейшее относится исключительно к жизни заводского населения Южного Урала. Общий habitus частушки, судя по исследованиям названных выше и других авторов, остается одинаковым для всех мест­ностей России, но о народных настроениях и жизни, которые отражаются в частушках даже смежных гу­берний, этого сказать нельзя.

   В моем распоряжении имеется более пятисот ча­стушек, записанных мною на трех заводах Южного Урала. Весь этот материал очень резко распадается на два отдела: один составляет частушки чисто фаб­ричные, другой — частушки, так сказать, бытовые, со­держание которых никакого отношения к фабрике не имеет. Между теми и другими, помимо различия в их содержании, нельзя не заметить значительной разни­цы и в форме изложения мысли: бытовые частушки в отношении формы отличаются от произведений ста­рой народной поэзии только некоторыми намеками на рифму и новым, чуждым старой песне размером, меж­ду тем, как в фабричной частушке рифма выражена гораздо яснее, да и размер соблюдается строже. В об­щем, фабричные частушки производят такое впечатле­ние, что они составлены грамотным человеком, знако­мым со стихотворениями авторов «из господ». Бытовая частушка как будто не доросла еще до фабричной, ко­торая, по своей форме, представляет как бы следующую за бытовой частушкой «стадию развития» народной песни, народного творчества, очевидно, стремящегося принять формы искусственного стихосложения со все­ми его атрибутами — рифмой, размером и т. д. По- видимому, частушка вообще является в развитии на­родной поэзии промежуточным звеном между прежним безыскусственным, пожалуй, бессознательным твор­чеством и грядущим сочинительством народных песен, т. е. переходом от песни к стихотворению.

   Сначала я рассмотрю фабричные частушки, а за­тем — бытовые.

   Частушки различных заводов, хотя в общем ос­новной колорит их одинаков, все же довольно резко различаются между собой, и одинаковых частушек в разных заводах мне почти не приходилось записывать, а если таковые и встречались, то всегда в более или менее измененном виде, причем новые вариации всег­да отмечали какую-нибудь новую черточку в складе заводской жизни, присущую только данному заводу Исключением из этого правила оказываются только фабричные песенки, трактующие по большей части о тяготах заводской работы-. Мотив «жить тяжело» зву­чит одинаково сильно в фабричных частушках всех трех заводов, на которых я успел побывать, и везде выражается почти в одних и тех же формах. То же самое отношение к «распроклятому заводу», то же глубокое недовольство «распостылым трудом», та же ненависть к «немцу-управителю», тс же горькие жа­лобы на постигшие во время работы несчастия. 

   Картина жизни фабричных, которую дают нам их песни, нарисована одними темными красками,— свет­лых тонов в ней нет. Жизнь рабочих сплошь состоит из цепи тяжелых трудов и несчастий:

Распроклятый наш завод

Перепортил весь народ:

Кому палец, кому два,

Кому по локоть рука...

Грудь расшиб себе два раза,

У мартыновских печей,

Я ослеп на оба глаза,—

Хоть бы голову с плечей¹..

Управитель наш подлец,

Всех замучил нас вконец:

В будни тяжкое работаем,

В праздник отдыха не знаем.

Эх ты, маменька родима,

Ты зачем меня родила?

Все забота, да работа

До тяжелого до пота.

Она сушит молодца

Эх, до самого конца!

   Замечательно, что в фабричных песенках ураль­ских заводов нет бодрых настроений,— в них сквозит тяжелое сознание бессилия изменить существующим невыносимый порядок вещей, в них нет ни малейшей надежды на освобождение от рабской зависимости, от завода и воли управителя, в них звучат только жа­лобы и отчаяние. Эти песенки могли бы служить хо­рошей иллюстрацией к мысли, не помню уж кем вы­сказанной, что положение рабочих на уральских за­водах мало чем отличается от крепостной зависимо­сти. В этом отношении особенно демонстративны две следующие частушки:

Заперты мы на заводе

Тяжелой неволей:

Много долгу на народе, 

всяк себе не волен.

Никуда нам нет пути

Ни уехать, ни уйти.

Управитель это знает,

Нами лихо помыкает.

   Иногда в песне звучит острая зависть к мужику- пахарю, который:

Летом в поле, на работе

Сам себе хозяин.

Зимой дрыхнет без просыпу,

Ровно большой барин.

   Для фабричных частушек существует и особый мо­тив; довольно бойкий, хотя и нс всегда веселый, напев обычной частушки здесь заменяется другим тоскли­вым, почти рыдающим. 11сльзп равнодушно слышать, как подгулявшие фабричные ноют нестройным хором эти частушки, сопровождая каждую руладами гарменики,—столько в этом пении пьяной тоски, отчаяния, даже слез... И никогда мне не приходилось слы­шать в нем молодецкой удали, хотя бы и пьяной...

   Эти песни звучат тем грустнее, что поет их не мо­лодость, а отцы семейства,— к их тоске по своей за­губленной жизни присоединяется еще жалость к де­тям, обреченным на такой же каторжный труд, на рабскую зависимость от завода:

Посмотрю на свово сына,

Сердце оборвется,—

Та же горькая судьбина

Ему достается...

   И почти всегда это надрывающее пение оканчи­вается веселым коленцем:

Тяжело, братцы-ребята,

Тяжело на свете жить,

Зато можно ведь, ребята,

В вине горе утонить

Э-эх-ма!..

И утешенье нам дано

Монопольное пино.

   И менее серьезном настроении фабричный люд пользуется другой половиной своего репертуара ча­стушек,- песенками, сочиненными неведомыми поэта­ми на ту или другую злобу дня и отличающимися но большей части сатирическим содержанием, а иногда хоть и грубоватым, но очень метким остроумием. За­пас таких песенок очень велик, так как ни одно более или менее крупное событие заводской жизни не остает­ся не отмеченным новой частушкой. К сожалению, я не могу привести здесь наиболее характерных приме­ров злободневных песенок (это потому, что они обильно уснащены чересчур уж энергичными выраже­ниями), а вынужден ограничиться только двумя сле­дующими, одной сочиненной по поводу назначения в (Белорецкий) завод нового управляющего с курьезной манерой всегда держать голову боком, и другой — по поводу падения с лошади тучной супруги заводско­го инженера:

Белорецкий завод славный:

На реке Белой стоит.

Управитель у нас главный

Одним глазом вверх глядит.

Затряслась земля сырая,

В гору реки потекли:

Стопудовую мадаму

Черти с лошади снесли.

   В злободневных песенках я не нашел ни одной, ко­торая повествовала бы о каком-нибудь радостном для рабочих событии. Должно быть, таких событий со­всем нет в их жизни... И. конечно, никак нельзя ста­вить заводскому рабочему в вину то обстоятельство, что его злободневная песенка проникнута неприятным чувством злобы ко всякому, имеющему над ним власть, и что всякая неприятность, постигшая власть имеющее лицо, вызывает в среде рабочих злорадное стихотворное замечание по его адресу,— жаль, мол, что мало:

Инженеру (имя рек)

Паром рыло обварило.

Жалко нам, братцы-ребята,

Что всего не окатило.

   Так как всегда и везде наиболее частым и силь­ным импульсом сложить песенку является известное чувство, то большая часть обращающихся в народе песенок этому чувству и посвящена. Это понятно так­же в силу того обстоятельства, что пение в уральских заводах, да, вероятно, и повсеместно на Руси, пред­ставляет как бы прерогативу молодости, так как за­водские крестьяне «в летах» поют редко и притом пользуются уже своим определенным репертуаром — фабричной частушкой и немногими, устоявшими под натиском современной песенки староскладными пес­нями. Частушек, не касающихся «ейных» или «евонных» чувств и взаимных отношений «его» и «ее», в моем собрании наберется не более 40—50, если не считать фабричных песен.

   Любовные частушки очень резко отличаются друг от друга, смотря по тому, кто поет — он или она. Муж­ские частушки грубее, мужиковатее, однообразнее женских. Той нежности, которая очень часто звучит в женской частушке, в мужской нет и следа. Иллюст­рирую это различными примерами:

Неужели ты завянешь,

Аленький цветочек?

Неужели не вспомянешь,

                    Миленький дружочек?                  

   Частушка, безусловно, женская, Та же, частушка мужчиной поется уже иначе:

Неужели ты завянешь,

Травушки шелковая?

Неужели не вспомянешь,

Дарья бестолковая?

   В то время, как «она» трогательно жалобится на свою судьбу:

Стало солнце закататься,

Стало красно примелькать,

Стал мой милый зазнаваться.

Стал, хороший, отставать...—

   Или не менее трогательно и грустно покоряется своей участи —

Коротенький дипломат,

Его не наставишь,

Не стал миленький любить,

Его не заставишь.—

   «Он» без лишней сентиментальности предупреж­дает:

Моя милка важная!

Не влюбляйся в каждого:

Будешь каждого любить,

Крепко в морду буду бить...

   Впрочем, иногда не церемонится в выражениях и женская частушка, особенно если дело идет о мести -,а поруганное чувство:

Если б знала негодяя,

                         Не Любила бы его.                        ,

Посередь синёго моря

Утопила бы его.

   Но во всяком случае, грубые женские частушки все- таки, составляют немногочисленные исключения из об­щего правила, почти незаметные в громадной массе частушек совсем иного колорита. Что касается мужских частушек, то среди них нет ни одной песенки, которая была бы лишена присущей им вообще грубости. Все они составлены в духе и тоне двух последующих ти­пичных мужских песенок:

Сколько раз я зарекался

Этой улицей ходить!

В одну подлую влюбился—

Не могу ее забыть.

Что ты, мила, приуныла?

Не слыхать твоих речей?

Али брюхо заболело?

Не купить ли калачей?

   Мужских частушек гораздо меньше, чем женских. Это вполне понятно: мужчина, всегда мастеровой, поет предпочтительно свои фабричные песни, и фаб­рика у него всегда на первом плане, тогда как девуш­ке после исполнения ее обычных домашних работ поч­ти всегда остается кое-какой досуг помечтать о «нем», да и на всех вечеринках поют преимущественно де­вушки. Кроме того, заводская работа как-то сглажи­вает индивидуальные особенности в характере, в про­явлениях чувств и т. д., в силу чего мужская частуш­ка очень однообразна и всегда рисует один и тот же тип мужчины — грубого, циничного, понимающего лю­бовь в очень узком смысле, почти всегда «обманщи­ка, надсмешника». Женские частушки, напротив, да­ют целую серию различных образов любящей девуш­ки. По большей части они изображают настоящую любовь «по гроб жизни», и притом преимущественно любовь несчастную.

   У заводской девушки очень много подружек, но близкой подруги, с которой можно было бы поделить­ся своими думами, мечтами, горем — нет. Таковы у нас нравы.

Никто травыньку не косит,

Никто серпиком не жнет,—

сиротливо ноет одинокая девушка,—

Никто меня не расспросит,

Никому-то дела нет...

Кто бы, кто бы покосил,

Я б тому пожала.

Кто бы, кто бы расспросил,

Все бы рассказала.

   Но рассказать решительно некому: отец с матерью «не верят, что на свете любовь есть», а если и верят, то смотрят на нее, как на баловство; подруги... но если они и способны попять се горе, то во всяком случае сочувствия от них ждать нельзя, — они ведь скорее соперницы, чем подруги. Где же излить свое горе, свою тоску, как «е в песенке?.. И в частуш­ке мы находим отражение всех перипетий ее любов­ной драмы.               ,

   Дело начинается с ее вздохов и довольно опреде­ленно выраженных деланий:

Поносила б, поносила б Кашемиру алого...

Полюбила б, полюбила б Паренька удалого...

Как охота, как охота Пирога с горошком!

Как охота, как охота Милого с гармошкой!..

   Но она еще не решается «полюбить паренька уда­лого»: за ней следит зоркий глаз родимой мамыньки —

Елочка, сосеночка,

Боюся, уколюся я.

Завела бы милочку,

Боюся — провинюся я...

   Словом, и хочется и колется. Действительно, роди­мая мамынька зорко-зорко следит за дочерью, не дове­ряет ни одному ее подозрительному движению:

Открой, мамынька, окошко:

Голоушка болит.

Врешь, обманываешь, девчонка!

Ты заветного! глядишь!..

   Но вот появляется на горизонте «он»— непремен­но в вышитой рубашке, при «калошах и часах»,-

Идет миленький, хороший,

Не сыскать такой Крась!:

На ногах его калоши,

На белых грудях часы —

Зазнобила меня

     Черная фуражка-   

 Сердце режет, без .ножа.

Вышита рубашка!...  

   И она влюбляется до самозабвения, любит по на­стоящему, по-хорошему,—

Где я, где я ни хожу,

Где я ни гуляю, 

Я свово-то миленького

С ума не спущаю.

   Полюбив, она не считает нужным скрывать от ко­го-либо свое чувство и не боится даже сердитой мамыньки:

Чем мне милого прогневать,

Лучше мамку прослезить,—

думает она. В ней не узнать той робкой девушки, что так хитрила с матерью, так старательно и стыдливо скрывала от нее зарождающееся чувство. Нет, теперь она разговаривает с ней о своем «предмете» совер­шенно свободно, даже с некоторым оттенком гордос­ти:

Кака мамынька чудная!

Перестань меня бранить:

Знать судьба моя такая,

Я должна его любить.

Эх, мамынька, Пашку люблю!

Кашемирону рубашку куплю.

Не ругал меня, мамаша, за него:

Все равно любить буду его.

   Но, должно быть, недолго она наслаждается счасть­ем взаимного чувства, и репертуаре девичьих песен нет частушек, говорящих о счастливой любви. Или, может быть, счастливые нс нуждаются в песне? Как бы то пи было, частушки любящей девушки, все без исключен!!и, отличаются минорным тоном,— она не смеется от счастья, не радуется ему, а «тяжелехонько вздыхает, да горючи слезы льет»...

   Либо «она» томится в разлуке с милым,—

Я сидела под окошком,

Пряла беленький ленок,

В ту сторонку все смотрела

Где мой миленький живет.

Болит сердце целый год,

Оно не уймется:

С кем хотела постоять

С тем не доведется,—

   Либо горько плачется на охлаждение к ней ее «мила дружка»:

Меня солнышко не греет,

Над головушкой туман,

Меня мил дружок не любит,

Только делает обман.

Не дождем дорогу мочит,

Не ветрами продуват...

Мой-от миленький не ходит,

Вечерами забыват.

    Любо она совсем оставлена, брошена им:

Я надену черну юбку,

И пухову серу шаль,

При подружках сердце тешу,

Будто милого не жаль...

   Как видит читатель, и здесь нет счастливых, весе­лых настроений — и здесь та же «тоска-печаль, змея подколодная», та же безропотная подчиненность горь­кой судьбине, какую мы видели в фабричной песне. Этот грустный тон девичьих песен вполне соответ­ствует заводской действительности; право выбора принадлежит там только сильной половине, а девуш­ка должна удовлетвориться тем, кого уже пошлет ей судьба. И если ей изменит ее возлюбленный, ей остает­ся только одно:

Я надену платье бело,

Чтобы сердце не болело,

Полушалок голубой —

Не полюбит ли другой?

   Следствием такого положения вещей является пре­небрежительное отношение представителей сильной половины к представительницам слабой. К тому же ухаживание первых имеет вид какого-то молодече­ства: чем больше побед, тем больше славы, все рав­но, какими путями достигнуты эти победы. Для ил­люстрации привожу характерную и очень распростра­ненную песенку:                                             

Западайте те дороженьки,

По которым я ходил,

Забывайте меня девушки,

Которых я любил.

Я любил, обманывал,

Замуж уговаривал.

   Рядом с этой песенкой вполне понятна такая, например, частушка, принадлежащая, очевидно, обжегшей свои крылья девушке:

Кофточка, моя кофточка,

Кофточка с оборочкой!

Надо любить милочку,

Только с уговорочкой…

   Но уж какая тут «уговорочка»,  если «милочка», ухаживание которого осмелились  отвергнуть, объявит такую примерно угрозу:

Уж ты, милая моя,

Я тебя уважу:

Куплю дегтя на пятак,

Порота намажу...

   Для заводской девушки нет ничего позорнее пятна дегтя на отцовских  воротах:

Девичьей головушке

Тяжкая  стыдобушка:

Ворота намазаны,

Все пути заказаны.

Кик войду и на вечерку,

Добрым людям покажусь?

Мне намазали вороти,

Пойду с горя утоплюсь...

   И в силу этого обстоятельства угроза «милочки» всегда ведет к желанному результату:

Как его мне не любить?

Как к нему мне не ходить?

Он грозит окна разбить,

Ворота дегтем облить...

   Почти всегда девичий роман кончается определен­ным образом: «он» женится на другой, а «она» ос­тается одна-одинешенька с глазу на глаз со своим по­зором:

С горы камешек скатился

Во Карлянскую реку,

Мой-то миленький женился,

Взял подруженьку мою...

Пала, пала худа слава

Что на наш широкий двор,

Отцу с матерью — бесчестье,

А мне, девушке — позор..,

   А вот и эпилог этого романа, еще более печальный:

Меня мамынька будила,

Я спала, не слышала.

«Вставай, вставай, доченька,

Я тебя просватала...»

Все подружки веселы,

Я пошла — заплакала.

   Как ни скверно жилось «в девках», жизнь замужем оказалась еще более непривлекательной:

Не ходите, девки, замуж,—

советует умудренная горьким собственным опытом «баба» —

Во девушках лучше жить.

Замуж выйдешь — горе примешь,

Вспомнишь девичье житье.

   В чем же заключается горе замужней женщины? О, у нее много горя, много забот:

Первая заботушка —

Свекор да свекровушка.

Другая заботушка —

Деверь да золовушка.

Третья заботушка —

Муж — удала голова...

   И неудивительно, что безвозвратно минувшая де­вичья пора представляется теперь несравненно более светлой и счастливой, чем жизнь в «бабах».

Я у мамыньки была,

Алой розанькой цвела.

А как в бабыньки попала,

Сухой травынькой повяла.

У родимой матушки

Спала-усыпалася,

У лихой спекровушки

Слезами уливалася.

   Так и проходи I пси непроглядная бабья жизнь без свету, без радости: и молодости — в неволе у «миленочка», затем - в неволе у мужа и «лихой свекровушки». Что жизнь под началом у мужа не красна, ярким доказательством тому служит популярность в уральских заводах известной песни, слушать которую нельзя без ужаса:

Пей бабу, бей,

Дуру бабу бей,

Пей, обучай,

На свой обычай

Переворочай...

   Этими двумя сериями частушек я ограничиваюсь,- песенок, касающихся других сторон заводской жизни, мне удалось собрать очень немного, и притом они мне не  кажутся характерными дня наших заводских нравов. Но уже и из тех примеров частушки, которые я здесь привел, можно видеть, насколько она гибка и разнообразна.  Если к чтим двум качествам прибавить еще ее полное соответствие с современным складом народной жизни, будет вполне понятным, по­чему она гак быстро вытесняет из употребления староскладную песню.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЧАСТУШКЕ

   В последнее время общество снова заинтересо­валось народной песней вообще и тем ее типом, ко­торый но терминологии Гл. Успенского именуется час­тушкой, в особенности: вслед за моей статьей о «за­водской частушке», напечатанной в «России» (1901 г., № 902) и перепечатанной затем в нескольких столичных и провинциальных газетах (в том числе й в «Ура­льской жизни»), появился целый ряд работ на ту же тему, между прочим, довольно любопытная статья г. Д. Зеленина «Новые веяния в народной поэзии», напечатанная в одной из последних книжек «Вестни­ка воспитания» и вышедшая недавно отдельной бро­шюрой. Этот интерес к современной песне дает мне смелость надеяться на то, что читатель не обойдет своим вниманием предлагаемой заметки, в которой я хочу сказать несколько слов по поводу вышеупомяну­той статьи г. Зеленина.

   Оставляя в стороне некоторую претенциозность заглавия статьи (автор ее, очевидно, считает себя Ко­лумбом в разработке новейшей народной поэзии: «новые веяния»... К сожалению, эти «новые» веяния подмечены еще Успенским, но так как сочинений Ус­пенского нельзя приравнять к своду законов, знаком­ство с которым обязательно для всякого россиянина, то, конечно, нельзя поставить в вину автору его пре­тенциозности, я считаю нужным отметить здесь сле­дующее обстоятельство.

   Г. Зеленин, собрав достаточное для обоснования своих положений количество народных песенок в Вят­ской губ., распространяет свои выводы и заключения, построенные им на основании только этих вятских частушек, на всю русскую народную поэзию. Если иметь в виду зависимость частушки от местных усло­вий, местного быта и разнообразие этих условий в различных местностях России, то едва ли можно со­гласиться с такими обобщениями. Выводы г. Зелени­на, может быть, верны по отношению к вятской час­тушке, но приложимы ли они к современной народ­ной песне вообще — это еще вопрос. В подтверждение своих слов я могу сослаться на имеющееся в моем распоряжении значительное (до 600 номеров) собрание частушек, записанных мною на заводах южного Урала. В этом материале нет ни одной песенки, которая бы подтверждала правильность выводов г. Зеленина.

  Так, г. Зеленин, записав несколько частушек вро­де следующей:

Ставь-ка, мама, самовар,

Золотые чашки,—

Ко мне миленький придет

В вышитой рубашке.

Потчуй, тятя, потчуй, мама:,

Это гость от дорогой,

Скоро зять будет родной...,

   Распространяется на тему о «девичьей эмансипации». Тут, мол, виден свободный выбор «суженого», отсутствие родительского гнета, которым проникнуты прежние песни, словом, тут очень радостное и многообещающее «новое веяние». Может быть, эта «девичья эмансипация» имеет место в крестьянстве Вятской губ., но для того, чтобы отнести на основании нескольких частушек факт ее существования ко всей простона­родной Руси, нужно  игнорировать длинный ряд песен, современных песен о девичьей неволе. Где бы, кажется, не раздолье для «девичьей эмансипации», как не на наших уральских заводах, а между тем в моей коллекции заводских частушек я не могу найти ни одного номера, который указывал бы на ее существование. Напротив, почти все частушки, относящиеся к положению девушки в семье, отличаются минорным тоном девичьей забитости, подчиненности:

Меня мамочка будила,

Я гнала, не слышала...

«Вставай, вставай, доченька,

Я тебя просватала...»

Hit подружки веселы,

Я пошла - заплакала.

Гори, гори, лампочка,

Пока не разбитая,

Не отдавай, мамочка,

Замуж да немилого,.,

Маменька, родимая,

Поверь моей любови;

Я по миленьком тоскую,

Нету во мне крови.

Открой, мамынька, окошко:

Голоушка болит.

Врешь, обманываешь, девчонка,

Ты заветного глядишь.

Уйдет миленький в солдаты,

Меня замуж отдадут;

Тебя, милый, на пять лет.

Меня, младу, на весь век.

   Песенок такого содержания я мог бы привести де­сятки.

   Г. Зеленин не ограничивается одной «девичьей эмансипацией»,— в своих частушках он усматривает вообще «реакцию против старого семейного деспотиз­ма», выражающуюся в таком, например, обращении сына к отцу:

Если милку не возьмешь.

Я не пахарь буду твой,

Не метальщик стоговой.

Не косильщик луговой.

   В противовес этой частушке я могу привести здесь целый ряд песенок, доказывающих полную подчинен­ность крестьянской молодежи родительской власти:

День и ночь в гармонь играю,

И то руки не болят,

Все домашние ругают,

Играть с милкой не велят.

   Особенно характерна следующая частушка:

Меня тятенька не женит,

Брат совету не дает,

Брат совету не дает,

Мать заветну не берет.

   Далее г. Зеленин уверяет, что в современной на­родной песне звучит «бодрый взгляд» вперед,— в ней нет запуганности и принижающей «веры в слепую си­лу рока». К сожалению, и это не приложимо к народ­ной поэзии вообще... Ссылаюсь опять на мое собрание частушек, покорности «слепой силе рока» в наших уральских песенках хоть отбавляй, а что касается «бодрого взгляда вперед», такого нет, словно для крестьянского плетения наших заводов завтрашний день представляет какую-то стену, сквозь которую решительно ничего не видно. Да и трудно ожидать, чтобы современный крестьянин, придавленный неурожаями, недоимками, обставленный со всех сторон класть имеющими лицами, на которых он может взирать не иначе, как со страхом и трепетом, мог бодро смотреть вперед. Если даже в песнях заводского населения, где зависимость от случайностей земледелия ощущается далеко не так сильно, так как у заводского крестьянина  на первом плане более или менее вер­ный  труд на заводе, а потом уже на пашне, тем не менее этого «бодрого взгляда вперед» не слышно, мож­но ли надеяться подслушать его в песне крестьян зем­ледельческих губерний? Чтобы не быть голословными, привожу две типичных частушки из репертуара по­жилых заводских крестьян.

Посмотрю на свово сына.

Сердце оборвется,—

Та же горькая судьбина

Ему достается.

Тяжело, братцы-ребята,

Тяжело на свете жить,

Зато можно ведь, ребята!

В вине горе потопить...

   И «бодрый взгляд вперед» усматривает единствен­ное убежище от «принижающей веры в слепую силу рока» — кабак:

   В утешенье нам дано Монопольское вино...

   Может быть, Вятская губ. является счастливым исключением, может быть, ее крестьянское население, действительно, обладает более жизнерадостным наст­роением, но во всяком случае г. Зеленин не мог распространять свои выводы на всю поющую простона­родную Русь. Как видит читатель, я на одинаковых с ним основаниях мог бы придти к совершенно противоположным выводам.                           

  Общие выводы могут быть сделаны более или ме­нее основательно только при условии обладания очень большим количеством песен, собранных притом во всех сколько-нибудь различающихся между собой бытом своего населения местностях. Тот ничтожный материал, который находится в руках г. Зеленина, дает право лишь на относительные выводы.

   Пока наше дело, дело исследователей народного творчества,— собирать и систематизировать продукты этого творчества, в той надежде, что собранный нами сырой материал будет более рационально использован грядущими исследователями народного быта.

Избранное. Гр. Белорецкий. 1958 г.