Часть 1. Глава 7. Старые друзья

30 января 2022 03:22

105

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Теплый летний вечер окутал мглой ветхие лачуги на окраине заводского поселка.

   У крутого оврага улица кончалась старым, полуразру­шенным сараем. Здесь нужно было свернуть за развалины и пройти шагов полтораста между обрывом и огородами. Подле высокой кривой березы, сохранившейся от былых за­рослей, стояла покосившаяся изба Гурьяна. Когда-то было тут красивое место. Тогда и речка была полноводней.

   С тех пор как у Гурьяна умерла родственница старуха, соблюдавшая его домашность, изба холостого мужика по­немногу заросла грязью и паутиной. Изредка заходили к нему двоюродные сестры или жены его братьев, приводили все в порядок, но без постоянного присмотра порядок долго не держался.

   Среди крестьян поговаривали, что Гурьян дружит с баш­кирскими разбойниками, а отцу Никодиму даже пожало­вались однажды, что мастер ездит молиться в мечеть, даром что старовер.

   Гурьян действительно водил дружбу с башкирами. Отец Гурьяна, крепостной заводской крестьянин, однажды забо­лел; он говорил тогда, что если поблизости есть горячее железо или жидкий чугун, то у него «плавится» сердце. Болел он долго, к работе стал непригоден, и управляющий отпустил его «на кумыс» к башкирам. Вся семья пересели­лась в горы. Как-то у башкир потерялся малец, любимый сынок. Старший из русских ребят искал и нашел его у род­ника верстах в шести от куреня. В тот же день принес он на руках найденыша в коши.

   Ребенка звали Магсум — это славное старинное имя, как объяснил отец его Ибрагим. Русские же на свой лад стали называть его Могусюмом. Имя это так и осталось за маль­чиком.

   Семья Ибрагима, приезжая в завод, на базар, всегда останавливалась у русских друзей. Отец будущего кричного мастера в те годы, когда ему снова пришлось работать у до­мен, отдавал башкирским приятелям на выпас свою скотину, ездил с ними на охоту, косил траву на их земле, рубил дро­ва в их лесу, делал им топоры, сошники из того пуда железа, что давали в год бесплатно каждому рабочему, ковал коней, ладил вилы.

   Гурьян с детства умел говорить по-башкирски, мог про­скакать на коне, не знавшем седла, охотно пил кумыс, ел крут и бишбармак. Могусюмка многому учился у русских. Он выучил русские буквы еще в детстве и умел читать и пи­сать.

   Однажды Могусюмка должен был сообщить кое-что бо­гачу Хамзе. Он знал, что тот тоже читает по-русски, напи­сал башкирские слова русскими буквами.

   И, глядя на письмо, Могусюмка морщил лоб, словно сам удивлялся тому, что придумал. Он чувствовал, что, кажется, сделал открытие.

   Башкиры почти поголовно неграмотны: учиться по-араб­ски могут лишь богатые. Выдумка Могусюмки многим по­нравилась. Говорили, что дружба с русскими ему на пользу пошла.

   Шли годы...

   Но вот на заводе случилась болезнь, сгубившая десятки семей. Гурьян уцелел, но остался одинок.

   Несчастье постигло и семью Ибрагима. Под старость его разорили богачи-лошадники, братья Махмутовы, продавшие общинные угодья заводу. Старик, потеряв любимых коней, лес и землю, не выдержал и умер. Вскоре умерла старуха. Дочери к тому времени были замужем по разным аулам. Магсум сделался пастухом конских косяков бая Салима Махмутова.

   Из табуна однажды пропали кони, в том числе жеребчик с белой прозвездью на морде, любимый хозяином. Бай Са­лим мечтал о победе на гонках в день сабантуя, когда под­растет конь.

   Узнав о пропаже, Салим-бай приехал со своими людьми на кочевку, где тебеневали лошадей. Долго ругали Могусюмку, вырвали и изломали у него курай и пытались из­бить.

   Но тут Могусюм выказал редкую силу и ловкость, рас­кидал набросившихся на него людей, сбил с коня самого бая.

   Молодой удалец бежал за хребет. Вскоре он стал глава­рем целого отряда. Магсума и его товарищей богачи назы­вали разбойниками и боялись их. Редко теперь бывал Магсум в заводском поселке, по Гурьяна по-прежнему навещал.

   В день ссоры с «верховым» из-за Степановой бабы Гурь­ян, возвратясь домой, застал у себя Могусюмку.

   ... Сумерничали, пообедав луковой похлебкой. Под божничкой у стола облокотился на колени усталый Гурьяныч. Над столом была видна лишь голова его, заросшая лохма­ми густых волос. Борода у него росла особенно: вихры тор­чали во все стороны.

   Напротив него на высоком, лаженном для хозяина, табу­рете сидел Могусюмка, черноголовый, с густыми бровями, с носом широким, прямым.

   Белый суконный бешмет плотно облегал его стройную фигуру. Остроконечная шапка, опушенная рысьим мехом, валялась на полу подле кадушки. На лавке лежали кушак, нагайка и однозарядный пистолет.

   Как не трудно было заметить, Могусюмка сегодня в хо­рошем настроении.

   — Жениться задумал! — сказал Гурьян.

   — Ты дедушку Ирназара знаешь?

   Гурьян вспомнил. Еще в детстве слыхал он про отваж­ного башкирина Ирназара, который был когда-то таким же удальцом, как нынче Могусюмка. Гурьян любил потолко­вать про знакомых башкир, про урман, про вольную жизнь.

   — Э-э! Да разве Ирназар жив?

   — Конечно, жив. Да разве ты не знаешь? Он живет на Куль-Тамаке.

   Гурьян хорошо знал все заводские окрестности на много верст кругом.

   Могусюм рассказал, что Ирназар ушел в далекие леса и давно живет там, что он старик еще крепкий. Он постро­ился далеко, что туда ни разу не добирался ни исправник, ни  урядник. Там выросла у него дочка Зейнап. Могусюмка умолк. Глаза его сощурились. Понятно было, что на Зейнап он и хочет жениться.

   — Но там у нас завелся плохой человек. Может быть беда. Он со мною поссорился и хочет мстить.

   Сказав это, Могусюмка стих. Никакого признака веселья не осталось на лице его. Глаза сверкнули; видно стало, что он бывает грозен.

   — По деревням ездил чиновник, бумагу возил, читал ее, сто рублей обещал тому, кто меня поймает. И вот Гейниатка узнал об этом, стал проситься у дедушки Шамсутдина, будто бы поедет в степь, к родным. Дедушка Шамсутдин ему не родной. Они просто вместе живут. Гейниатка когда-то провинился в степи и пришел ко мне. Я привел его на Куль-Тамак. И вот соврал он, будто охота ему стариков повидать. Уехал. А потом на перевале встретили меня знакомые, они в город на ярмарку коней продавать гоняли. И вот бабай Ахмет говорит, будто бы он Гейниатку видел, будто тот в го­род направился. Я подумал: обознался дед, Гейниатке сов­сем другая дорога. А джигиты говорят — Гейниат плохое задумал, хочет сто рублей получить... И вот поскакали мы в погоню. Вечером большой дождик пошел... Ночью у Тро­фима лесника знакомый парень вышел к нам, Хибетка. Он подле большой дороги охотничает и что увидит-—мне гово­рит. Гейниат его никогда не знал. Хибет сказал: «Рябой парень был, кобыла под ним рыжая. Пока дождь шел, в избе сидел, а к ночи уехал».

   — Ну, так и утек?—спросил Гурьян.

   — Ночь гнали, да не настигли.

   Могусюмка долго говорил о том, как он теперь беспоко­ится, что Гейниатка проведет тропами полицию на Куль-Тамак.

   — У меня оставайся жить, тут тебя никто не тронет,— сказал Гурьян.— У нас полиция из своих же заводских на­брана, все твои друзья.

   — Э-эй, нет,— засмеявшись, воскликнул Могусюмка. — Здесь печки коптят, разве можно жить?

   Но в душе он знал пользу завода...

   — Много ты понимаешь, «печки коптят»,— передразнил его Гурьяныч.

   — Шайтана дело! Лучше ты бросай завод, пойдем в урман жить! — воскликнул башкир. В урмане хорошо. Коня дам тебе, как ветер будешь носиться, ружье подарю, кинжал себе скуешь. А то для людей стараешься, а себе не скуешь. В лесу ручеек бежит прозрачный, чистый, холодный. А что тебе тут? Зачем ты здесь живешь? Что тебе гут хорошего? Отец твой в урмане выздоровел. На заводе губите себя.

   Он знал о неудачной любви друга.

   — На заводе грудь сгорит, харкать, кашлять будешь... А в урмане птицы поют, дичи много, зверь бегает, на сосну за сотами полезем, медведя убьем... На Куль-Тамаке ста­руха мед нам наварит. Да что говорить, ты сам все знаешь.

   Наступили сумерки. В избе темнело. Хозяин поднялся, достал с полки сальную свечу, отлитую в домашнем свин­цовом льяке. Огонек осветил беленые, но уже ветхие бре­венчатые стены, углы, увитые паутиной, божничку с медны­ми староверческими складнями.

   — Я, брат, в урман жить не пойду. Твое дело другое, Ты вольный человек. Ты пособляй людям, никто тебя за это не винит, а я буду у железа.

   Могусюм встал с табуретки и пошел во двор посмотреть своего коня. Приехав, он спрятал его в стайке.

   Кара-Батыр — Черный Богатырь — широкогрудый воро­ной жеребец с могучими, словно литыми в Каслях, черны­ми ногами — был любовью и гордостью Могусюма. Жере­бенком купил он его у бухарца. Обучил прыгать через забо­ры, через ямы и размывины, переплывать горные бешеные потоки, карабкаться по крутым тропам.

   Разыскав в углу в длинной долбленой кормушке ведро, Могусюм отправился на ключ за водой.

   В потемках знакомой дорожкой спустился он под обрыв к мелководной речушке. Из-под косорога сочился ключик и, чуть журча, бежал к ней. В углублении, которое укреп­лено было со всех сторон толстыми досками, как в малень­ком колодце, Могусюмка набрал для своего коня полное ведро родниковой воды и полез на пригорок.

   В этот миг все небо осветилось. Над заводом взлетела туча пламени. Задохнувшись «горючим духом», тяжко каш­лянула каменной грудью доменная печь. В потоках пылаю­щего газа с грохотом и свистом взвились вверх раскален­ные головни. Многие пуды углей и облака искр летели в глубине небосклона, низвергаясь в пруд.

   После таких вспышек, случалось, загорались избы у ра­бочих, а при ветре даже выгорали целые улицы.

   «Как шайтан, плюется!—подумал Могусюмка.— Опять пожар будет, опять дома у людей сгорят».

   Но он понимал: завод нужен, железо делают хорошее.

   ... В стайке, прислонясь к косяку, Могуеюмка ждал, когда напьется конь. Наконец Кара-Батыр поднял морду. Мо­гусюм убрал ведро в колоду, вышел и завалил дверцу са­рая бревном.

   Вспышка на домне кончилась, и только зарево от литей­ной искрилось над избами. Могусюмка затоптал несколько углей, прилетевших во двор, и вошел в дом.

   Гурьян по-прежнему сидел, прислонившись грудью к сто­лу, и глядел на горящую свечу.

   Могуеюмка прикорнул на лавке. Закутавшись с головой в бешмет, он все думал, как быть, если Гейниатка приведет па Куль-Тамак полицию и казаков. Конечно, могло быть, что Гейниат на это не решится, возможно, он вообще убе­жал, у него воровская, разбойничья душа.

   Однажды, спасаясь от погони, очутился Могусюм в не­знакомом месте. Лес, заваленный снегом, переплелся в не­проходимую чащу. В сумерках завыли волки. Голодная, жадная стая налетела на одинокого всадника. Кара-Батыр ударил копытом, переломил вожаку хребет й помчал Могусюма вниз по отножине увала к долине, где из сугробов жел­тел сухостой трав. Следом за ним вилась добрая дюжина мохнатых, остромордых волчин.

   Могусюм сбросил хищникам чепан, выиграл время, пока звери рвали одежду, и ускакал, отстреливаясь из ружья.

   Ночью он завидел огонь, спешившись, подошел к пла­мени. За костром, в дупле ветлы спал, завернувшись в овчин­ный тиртун, старик. Судя по ловушкам для зверей, лежав­шим у дерева,— это был зверолов и охотник. Когда Мо­гусюм приблизился, он проснулся, дружелюбно встретил башлыка и предложил ему ночлег в дупле. Утром, пока старик ходил в лес, проверял капканы, Могусюмка стал ра­зыскивать коней. Следы на свежем снегу привели к низин­ным солнцепекам. Кара-Батыр и длиннохвостая кобыла охотника разгребали копытами сугробы и дружно пощипы­вали сухие пучки осоки.

   Старик вернулся с добычей — принес зашибленных на­смерть, одеревенелых от мороза красношерстного, чернола­пого лисовина и пышную голубоводную рысь. Связал их вме­сте, перекинул через костлявую хребтину своей кобылы и, молодо подскакнув, забрался в седло.

   Так познакомился Могусюм с Ирназаром... А теперь дочь этого старика стала невестой Могусюма.

   ... В комнате вдруг потемнело: свеча догорела. Гурьяныч уже спал. Могусюм поднялся, задул фитилек, плававший в подсвечнике в жидком сале, и опять завалился на бок.

   Гурьяныч разговаривал во сне, поминал «верхового» Оголихина, потом батюшку отца Никодима и какого-то ря­бого татарина.

   В полночь в окно постучали.

   Могусюмка вскочил в сильной тревоге.

   — Кто там?—очнулся хозяин.

   — Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас,- густо прохрипел за ставнем заводской сторож.

   — Аминь,— ответил мастер.

   — Кричной молот не в порядке. Максим Карпыч велел идти на завод.

   — Иду.— Гурьяныч стал одеваться.

   — Зачем ночью работа?—вскочил Могусюмка.

   — Не знаю сам, что такое, случилось что-то с колесом, наверное. «Верховой» велит. Надо идти. На кричных, брат, не потрафляют... А ты лежи, спи... Он мне уж которую ночь покою не дает.

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.