Часть 3. Глава 30. Толки

24 января 2022 06:12

118

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Захар пришел домой и сказал:

   — Гурьян под заводом появился!

   — Гурьян? — хотела переспросить Настасья, но язык у нее онемел, и она почувствовала, что кровь отливает от ли­ца. «Что это со мной?» — подумала она.

   Она знала, что нынче Гурьян был у своих, виделся с кричными рабочими и потом опять исчез. Что все девки, ви­давшие его, с ума сошли, — слухи об этом дошли до На­стасьи. Она все узнавала раньше мужа.

   Прежде Захар все на ярмарки ездил да по деревням. А нынче с учителем целые вечера толкует или день-деньской в магазине. А то наденет очки, как старик, и сидит книжку читает.

   Спасибо Акулюшке, что не забывает, нет-нет да и забе­жит. Соседки и знакомые не так забавляют Настасью, как эта старуха. С теми разговор все про одно и то же. Про «политес» да про наряды, а бабку заслушаешься, хоть с причудью она. Как занятную книжку читаешь.

   С тех пор как Настасья выучилась грамоте, она полюбила книжки. Прочитала «Ночь перед Рождеством», потом «Тара­са Бульбу», снились ей по ночам запорожцы и парубки с чу­бами, дивчины черноокие; и казалось, страны прекраснее, чем Украина, нет на свете. Хотелось побывать там, повидать хохлов.

   У калитки загремела щеколда.

   — Легка, бабушка, на помине. Только об тебе думала. Заходи, да, смотри, не запнись в калитке. Захарка доску снизу велел повыше наладить. Дом-то у нас неприступный.

   Настя занялась самоваром. Вошла бабушка Акулина — дальняя ее родственница, женщина низкая, коренастая, оде­тая во все темное.

   — Уж не для меня ли ты самовар-то греть собралась?

   — А хоть бы и для тебя, так что же?

   — Не надо, не надо... Что ты, не вовремя...

   — Ты не спесивься; чем богаты, тем и рады. Садись, Акулюшка, посиди со мной, гостья дорогая. А то ведь я все одна да одна. Феклуша да ты — вот только у меня и под­ружек. Да учительша Евгения Николаевна. Захар-то не ве­лит мне с бабами водиться. «Куда,— сказывает,— гольтепу эту звать!» А богачек сама не люблю: с жиру бесятся. Да и он с купцами нынче не ладит. Дружил с Прокопом Соба­киным, а нынче разошелся.

   — Нынче всюду перемены! —отозвалась старуха.— На­род волнуется!

   Это был как раз тот разговор, который и желала завести Настасья.

   — Вы-то богаты, вам что...

   — Какие мы богатые,— небрежно сказала Настя.

   Сама она была из бедной семьи и все ее богатство, при­несенное мужу, — здоровье и красота. Первое время после замужества льстило, что живет в достатке, но потом при­выкла.

   Зашумел самовар, запел, засвистал.

   — Ишь ты, пузатый, деньги ворожит!— проговорила Аку­лина.

    Настасья сняла трубу с самовара, продула его, подкину­ла углей.

   — Нынче Прокоп-то на базаре толковал, что, мол, дело нечисто. Народ-то глуп, мол, лихие люди его мутят. Разбой­ники, мол.

   — Уж что это, бабушка! Какие же разбойники?— с при­творным изумлением спросила Настя.

   — Ох, верно, милая, есть люди в лесу, скитаются они, за бедных заступаются. Их богатые клянут, их ищут... А мне их жалко, я за них богу помолюсь. Они такие же люди, как мы. Слыхала ты, поди, про Степку-то Рыжего, жена-то у него Марфа, отец-то ее барки на запани ладит. Так веришь ли, Настенька, васейка один мужик с рудника приехал, сказы­вал, будто и Степка ушел в лес. Слух идет, что нынче есть голова всему делу...

   — Да ты не о Гурьяне ль толкуешь, бабушка?— с делан­ной наивностью спросила Настя.

   — О нем о самом. Люди говорят — разбойник. Эка ведь!.. А он ведь святой! Святой великомученик! И в старину свя­тых казнить хотели. Страдает народ!.. Он узнал, что горе у нас, и вышел. Бродит под заводом по лесу. Его бог послал. Да ты что это закраснелась? Как тебя краской-то за­лило...

   — Да это я так,— не смущаясь, ответила хозяйка.— Самовар-то продувала, вот, видно, меня и разжарило.

   — Уж знаю, знаю!.. Был у тебя ухажер!..

   — Вот, ей-богу, нет, не от того. Жарко, чай!

   Самовар закипел, заплескался, пар повалил из-под дро­жащей крышки. Настя убрала трубу, вытерла самовар тряп­кой и подняла его на стол.

   — Угощайся, бабушка, — поставила Настасья изюм. Хоть и желала она потолковать о Гурьяне, но теперь уж и не рада была, что зашел такой разговор.— Это, бабушка, ви­ноград сушеный. Азиаты его продавали. Захар из Азии при­вез с ярмарки. Кушай, бабушка, кушай.

   — Уж Захарка твой не знает, как мудрить. Чего только не везет в магазин. И азиатские-то и московские товары! То-то есть с чего жиреть да во что наряжаться. Эта шаль-то давно у тебя куплена?

   — Третий месяц. Санка из города привез.

   — Добрая шаль! Шелк чистый... И оренбургские, поди, есть у тебя?

   — Как же! До пят, и вся шаль, бабушка, в перстень про­ходит...

   Из козьего пуха, вычесывая его весной, вязали шали и на заводе, но таких, чтобы проходили в перстень, здесь делать не умели.

   — А ты, баба, бога гневишь, такого мужика не ценишь!

   — Как это не ценю?

   — Да уж по глазам вижу! Книжек-то начиталась, вот и лезет в голову всякое.

   — И вовсе нет. Один только раз во сне чью-то бороду видала, будто так и искололо всю щеку...

   — Спасибо, мать моя, спасибо,— отставила и перевер­нула старуха пустую чашку, делая вид, что не слышит.

   — Ах, бабушка, что же, по-твоему, мне в голову лезет?— шутливо отозвалась Настя, и голубые глаза ее приняли опять наивное выражение.

   — Грех!—молвила старуха.— А вкусный этот твой ви­ноград!

   — Какой же грех? Расскажи-ка мне, уж я люблю послу­шать. Распиши мне про грехи-то...

   — Ишь ты! Не тяни меня за язык, сама знаешь... Ты не шути: Гурьян не зря ходит, ох, не зря!.. И на заводе у нас неспокойно. Люди мучаются, страдают. Жаль мне их, а чует мое больное сердце — быть беде...

   Тут старуха оглянулась на обе стороны, как бы кого-то опасаясь, и заговорила потихоньку:

   — Быть бунту... Быть, родимая, сердце мое трепещет... Вот я тебе расскажу. Идет вчера племянница моя по пло­тине и смотрит — стоит народ, смущение произошло: Люхина Андрейку с кричной фабрики на руках вынесли. С тех пор как кричную ломать стали, его немец на печи поста­вил, а Андрейка все томился, говорил: «Нет у меня располо­жения!» И вот как лётку пробили, как хлынул чугун, да и, видно, чуяло его сердце недаром—уж как угодило, никто не знает, а только забрызгало ему глаза... Вот я и говорю, что быть бунту. Найдется мужик умный, голос подымет зыч­ный, прогремит, что господня труба. Страшный-то суд нач­нется. В старину подымался у нас народ. Я от бабушки слы­хала, как людей терзали, как потом казнили... И все сердце с детства болело у меня за тех, кого повесили.

   — Так уж дозволь, я тебе еще налью, — сказала Настя.

   — Нет, и на том спасибо.

   — А коли хочешь, так у меня варенье свежее наварено.

   — Э-э, нет уж, пора и честь знать. Вишь ты, солнце на закате. Того и гляди Андреич воротится.

   — Так что же с того! Какое его дело, это мы сидим.

   — Да лясы точим, как ни дело.

   — И-и!.. Не беда, посиди, бабушка.

   — Мне всех жалко. В старину ведь был бунт на заводе. Пугач приходил с войском. Обратился он к нашим завод­ским крестьянам: «Эй!— сказывал.— Загребенские, запо­рожские и вы, мужички заводские, со пня садитесь, а с ду­бины не валитесь». Истинное слово, так Пугач говорил. Сами-то были нищие и темные, не могли на коня вскочить, не умели верхом ездить, а Пугач был казак, хорошо сидел на коне. Он и сказал: мол, со пня садитесь... А то в седло, мол, вскочить не умеете с места, так хоть со пня, мол, а с ду­бины не валитесь, это потому, что дубинами воевали, оружия на всех не хватало, мужики с кольем поехали. А сам будто сел на красную лодку и поплыл вниз по Белой. Тогда в Бе­лой воды было больше, а теперь курица перейдет. А нынче леса рубят — все сохнет. Прежних рек нет. Могусюмка-то поэтому и бунтует: ему леса жаль. Пошли тогда за Пуга­чом и наши мужики. Один из них, Люшой его прозвали, и теперь еще жив. Люшу знаешь? Люхины-то от него, его род. Жив, жив еще. Он один только не помер из тех, кто бунтовать ходил. Уж скрючило его, а смерти нет. Другим-то ноздри рвали и били всяко, а ему обошлось. Он в воде пере­сидел. Покуда других ловили, он да наш-то дедушка взяли в рот по тростинке да и залезли в озеро, а после в лес убе­жали... Ну, мне домой пора. Спасибо за угощение. Прости нас, грешных. А ты евангелие-то читаешь?

   — Нет, бабушка.

   — Грех... В евангелие-то сказано и про бунты, читай, хо­рошенько, читай да разумей, там и про наш завод Сказано. Я все жду. И немца мне жалко: он ведь один живет, как сирота. Тоже, поди, жене и детям хочет заработать. И как подумаешь, мы чем виноваты, за что нас мучить? А чем баш­киры виноваты? Уж их-то доля не легка, лес у них выру­бают... Могусюмка-то недаром бродит, а ведь сам он слав­ный, добрый, ласковый. А все свой урман жалеет. Бывало, встретит меня, ухмыльнется да спросит: «Здорово, бабка, как, мол, живешь?» А я его спрошу: «Ну как, мол, еще цел твой урман?» — «Еще маленько цел», — отвечает. «Ну, — го­ворю,— коли цел, так тебе есть еще где укрыться, слава богу!»

   Старуха вспомнила, как башкиры бунтовали в старину, как их запарывали насмерть, одинаково с заводскими. Насте так и не удалось еще порасспросить про Гурьяныча. А хо­телось опять повернуть разговор на него. Бабка ушла. Под окнами мелькнула ее коренастая темная фигура.

   Настя вымыла чашки, убрала самовар и посуду, собра­ла крошки со столешника. Установила возле печки гребень в донце. Вытащила из ящика мохнатый ворох кудели, по­садила на деревянные зубья, уселась прясть. Сегодня не чи­талось. Когда читаешь, думаешь про других, а сегодня хо­телось про свое.

   А в окне проплыл высокий картуз Захара, загремела ще­колда.

   Хозяин пришел домой.

   — Что это ты сегодня замешкался?

   — Новый управляющий в лавке был, да с Петром товар в Низовку отправляли.

   В Низовке открыл Булавин лавку, и торговля там шла очень хорошо, не хуже, чем на заводе. Деревня большая, и других купцов нет.

   — Управляющему-то чего надо?

   Захар разделся, стал умываться. Заметно было, что он не в духе.

   — Так вот, пришел он ко мне: дай, мол, ему сукна на шубу. Разворачиваю один товар, другой — все ему не по нраву,— рассказывал Захар, стуча медным рукомойником.— «Ты,— говорит,— купец, привези для меня такой товар, что­бы другие его не покупали. Я не могу носить такой мате­риал, который носят все. А пока, мол, отрезай сукна»,— и показывает на тот кусок, что Санка из Кундравы привез,— только я его буду левой стороной наверх носить, чтобы на других не было похоже. Завернул ему, подаю, а он и го­ворит: зачем же это я письмо подписал, жалобу, мол, это не купеческое дело, да еще, мол, с Рябовым в компании. Ока­зывается, приехал инспектор из города: видно, нашей жа­лобе дали ход. Да как дело обернется — бог весть. Управ­ляющий доказывает, что, мол, надобно подсоблять друг дру­гу, контора с торгующим купцом должна жить в мире, до­казывает мне, что машинная сталь лучше и что Азия нашей стали не берет. «Да ведь я купец,— отвечаю ему,— бывал в Азии и знаю, какой там спрос на нашу сталь». Завтра нам идти в контору. Меня, Рябова и учителя призывают. Да Ивана Кузьмича я уже третий день не вижу...

   — Он на охоте. Да к башкирам ездил с женой.

   — Управляющий стал спрашивать, когда и какое я же­лезо по ярмаркам возил. Рассказал ему: «Приходи,-— гово­рит, — обязательно в контору». Попрощался и уехал на ко­ляске. Важный такой, видный, прощался, так руку жал, ру­ка крепкая. И взором светел, а за сукно денег не заплатил. Какие новые порядки! Раньше отцу барин за товар платил, а я стал торговать — боже сохрани, управляющий гроша не задолжает, а этот считает свое право забирать товар. Или, может быть, хочет показать, что по-свойски это, как у сво­его, мол, и беспокоиться нечего... Мне куска не жалко, а выходка нехороша.

   Захар стоял с полотенцем в руках и все говорил.

   Настя подала щи, тарелку с нарезанным вареным мясом. У Булавиных была в доме и хорошая посуда, и мебель, и книги, и разные городские вещи, но в обычные дни пита­лись они просто, на кухне, так же, как в свое время небо­гатые родители их.

   — Иван Волков, говорят, ездил в лес, встречался с Бу­рьяном,— продолжал Булавин, прихлебывая щи. — Тот в са­мом деле, видно, где-то поселился под заводом. Вот до чего доводят людей, что они сами идут к разбойнику.

   — Что ты так честишь его, Захарушка?— спросила жена, смутившись.

   — Ну, для нас с тобой он не разбойник,— мягко отве­тил муж,—А начальство судит по-своему. Оно не посмот­рит.

   — Мало ли кто, Захарушка, как судит. Ведь он постра­дал за других. Нынче люди добрые о нем толковали.

   — Люди! Мало ли, что они толкуют! А схватят его, и они будут хвалить того, кто схватил. Народ, что вода...

   Захар сам был очень недоволен новыми порядками, ко­торые вводил немец-управляющий. Но, полагал он, не сле­довало ставить себя под удар, давать повод обвинить об­щество в сношениях с убийцей, скрывающимся не первый год.

   — Впрочем, Ванька Волков — стреляный воробей. Ко­нечно, они, кричные, старые приятели. Их так разбередили тем, что кричную ломают, что они хоть к черту в лапы, а не только к Бурьяну.

   Захар не жалел, что впутался во все эти дела. С учителем и с одним из старых грамотных рабочих он написал жалобу губернатору. Винили новых хозяев и управляющего, что не знают рынка, не умеют обращаться с народом, не знают обычаев здешней жизни и этим самым вызывают вол­нения.

   Захар стал говорить, что урожай нынче хорош, а народ не рад, кричат: мол, последний раз сымаем, больше пахать не будем, если платить за землю надо, лучше откажемся от земли и разбежимся, а еще в недород не отработаешь все­го— в кабалу попадешь. Они боятся, что опять станут кре­постными.

   — Загребин, Чеканников и Курбатов сегодня были в во­лостном и объявили, что платить за землю никто не будет ни гроша, что они готовы за общество пойти на каторгу, но не уступят. Я даже удивился, как нынче народ дружен. Еще вчера я удивился, откуда что Залавин взял про Касли. Он вчера зашел ко мне в лавку и говорит: мол, в Каслях такая же заваруха была, но народ держался дружно, ни один не выдал. Плату каслинским прибавили и земли не отняли. А я подумал: Санка в Касли зимой ездил, ничего не слыхал. Сдается мне, что это Гурьянова ума дело да Ваньки Волко­ва, а что в Каслях ничего подобного не было. А теперь уже толкуют, что в Лысьве года два, как был бунт, и тоже своего добились. Ну что же, дай бог им! Они, видно, хотят, как сход будет свое условие выставить.

   Настя слушала, сидя у печки, возле гребня с куделей. Те­перь она понимала все по-другому, не так, как прежде. Когда-то стыдилась, что Гурьян, любивший ее, убил челове­ка. А теперь из книг знала: тот, кто убивал злодея или вра­га, считался героем, другом народа, а не разбойником. Поче­му же в других местах или в чужих странах, у других на­родов это хорошо, а у нас плохо? Чем же Гурьян не герой? И вот сейчас, когда народ хотят заставить платить деньги за землю сразу за несколько лет, он снова явился, в лесу живет, люди в сговоре с ним! И народ зовет его мучеником.

   Захар сам научил ее думать, пробудил в ней достоинст­во. И много-много о чем думала Настя. После таких раз­думий муж иногда казался ей немилым.

   — Хотят сход собирать. Управляющий вызвал станового н мирового посредника,— толковал Захар. — Как они народ разобьют?

   У Захара дома целая библиотека. Он поднялся, хотел пойти взять книгу, но приостановился.

   — Сегодня Абкадыр был из Шигаевой. Акинфий с зятюшкой, офеней, строчили-строчили доносы на башкир, уго­щали Хамзу и Исхака из Шигаевой и свое доказали. Бикбаев пай отняли, приехал землемер и отрезал им большой кусок башкирской земли. Бикбай рассердился, был дома сын его Хибетка. Они на меже схватили Акинфиева зятя Ваську. Тот плакал: мол, его зря обижают, кричал, надо, мол, о человеке, о человеке, а не о деревьях думать, о душе его... Мол, бога, бога надо помнить! Человека, мол, жалеть надо, а не лес... А кончилось тем, что башкиры взяли их в колья. Ваське про­ломили голову. Приехал становой. Бикбая схватили и Исхака тоже, хотя он пособлял Акинфию. Курбан будто хлопотал за Бикбая; так Васька теперь доказывает, что Курбан укрывал Могусюмку и дружил с ним. Вот какие дела у башкир! Почище наших! Бог знает, что на свете делается!

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.