Книга: Могусюмка и Гурьяныч - Часть 3. Зимняя буря. Глава 35. В кабаке
А Гурьян со Степкой, подъехав в этот день к одному из кабаков, слезли с лошадей, привязали их к перилам почерневшего резного крыльца и вошли в помещение. В задымленной табакурами низкой комнате за непокрытыми тесовыми столами пили заводские.
— Здорово живешь, Павел Митрич, — подошел Гурьян к целовальнику.
— Поди, пожалуй... Эх, ты! — изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. — Давненько, давненько не бывал... Откуда бог несет?
— Мимо ехал, да на дым завернул... А где дым, там и огонь. Подай косушку водки да пошабашить собери... Грибков не забудь, — присел Гурьяныч.
— Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.
— Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.
Разговоры в кабаке затихли.
— Хлеб да соль, Никитка, — обратился Гурьяныч к одному из заводских.— Али не узнал?
— Пошто не узнал? Помню, помню, — поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. — Здорово, мастер... Каким ветром занесло?
— Да все тем же. А как у вас?
— У нас теперь строгое обращение произошло.
Никита подсел к Гурьянычу. Ударили по рукам. Подошли рабочие от других столов.
— Сход завтра, становой приехал.
— Как же так?
— Да так!..
— А как ты?
— А что? Станового ему ли бояться? — сказал кто-то из рабочих.
— Ты на руднике живешь? — спросил Никита.
— А ты откуда знаешь?
— Да уж слыхали. Слухом земля полнится. Все робишь?
— Роблю, — ответил Гурьян.
Его товарищи, кричные рабочие, распустили слух, что живет он под рудником совсем в другой стороне, чтобы отвести подозрение от Варвары.
— Видно, позабыл свое огненное заведение. Как тебя к молоту, не тянет?
— Мы, брат, слыхали, ты к родным приходил, да опять в лес обернулся, — сказал один из сидевших.
— Мало ли чего врут...
— Это верно, людям делать нечего, они врут, — подтвердил Никита. — А вот работу прекратим на заводе, тогда всю зиму сказки слушай. Да по кабакам шляться будем, пока не пропьемся. Знаешь, как врут! Будто родные в дом тебя не пустили, а ты им «красного петуха» пообещал.
— Чего придумают, — молвил мастер.
— И вот, слыхать, ты с Могусюмом поссорился?
Гурьян смолчал.
— Это уж не врут, это правду говорят, — продолжа рабочий. — Теперь Могусюмке в завод стыдно глаза показать. Люди уж слыхали, как он за мусульманскую веру хотел воевать и тебя зарезать. Верно, убить тебя хотели?
— Вранье!
— Скажи, как врут! А говорят, говорят, брат, — продолжал Никита, видно не веря Гурьянычу, — будто у них мечта заводы срыть.
В кабак ввалилась толпа заводских.
— Павел Митрич, почтеньице! — ломали они шапки и, кланяясь сидельцу. Под крест, Митрич!
— Не могу-с, — решительно отрубил кабатчик. — С великой бы душой, но не могу-с, нынче в долг не даем-с. Надежды на вас нет. Как компания, управление то есть, так и мы...
— Студено на дворе-то, пообогреться бы...
— На плавильную печь греться-то ступай.
— Да будет тебе жаться, черта ли ты боишься? Вон она, голубушка, лежит. Сымай — перекрестим... — Мужик кивнул на толстую книгу, лежащую на шкафу.
— Никак не могу-с. Васет-то немец прогнал мужиков с рудни, а они по записи в долгу-с. Ищи, значит, ветра в поле? Много с ваших крестов разживешься. Крестами-то вы богаты, да совести нет. Две-то черты на бумаге перекрестить долго ли, а как отдача?
— Так не дашь?
— Нет-с, конец долгам.
— Смотри, худо будет!..—обозлился беззубый мужик с всклокоченной бороденкой.
— Не стращай... Стражник-то у шабров сидит, он тебя за буянство живо заворотит...
— Ах ты, язви тебя! Пусти-ка, ребята...
Рабочие сдерживали его.
— Конпанию желаю угостить, а он жалиться! Кому так и под крест, да и на слово. А тут деньги вперед. С немца пример брать желаешь? А в вино-то зелья медного либо табаку подмешаешь...
— Ты побасенки-то о зелье оставь, — загорячился Митрич.
— Найдем на тебя управу. Расскажем, как на погребе воду в бочата льете, — разошелся мужичонка. — Знаем, откеда плисовые-то штаны добываются... У-у, ироды, до самого царя дойдем!..
— Порфишка, не бунтуй!—окликнул его Гурьяныч.
Заводской обернулся.
— Бра-атцы, Гурьяныч! — закричал он, кидаясь к мастеру.
— Вовсе ты, Порфишка, беззубый стал, — молвил Гурьян. — Здорово!
— Здорово, брат!..
— А ты слыхал, — обратился Гурьяныч к кабатчику,— как Никола-летний на праздник комаров зазывал?
Смысл этого вопроса был темен и, как показалось сидельцу, таил угрозу. Гурьяна побаивались, его искала полиция, он был неуловим, а вот вдруг вышел и открыто сидит в кабаке. Да еще в такое время, когда становой на заводе. И не боится. Видно, у него сила.
Митрич смутился и стих.
— Эх, мастер, ломают кричную!—заговорил серьезно Порфишка. — Да ты, поди, знаешь все?
— Откуда Мне знать?
— Говорят, у нас, мол, железо плохое, этаким-то способом много хорошего железа не выкуешь, мол, стыдно так работать, когда везде машины. Нам, говорит, сортовой стали вашей не надо. Такое наделают без вас, и нечего лезть в это дело. Теперь, говорит, железо в степь надо везти, сортовой стали там не надо, а что попроще. Мол, теперь в орде переселенцы живут, да и самим ордынцам русское железо и чугун нужны. Да ты слыхал, об этом уже жалобу писали?
— Не слыхал.
— Писали... Не мы, грамотные-то есть: Ванька Рябов, кричный мастер, купец Захар Андреич да школьный учитель Пастухов.
— Учитель?
— Как же! Они, брат, все прописали и отправили в Петербург. Булавин у нас школу открыл, исхлопотал в городе, там ребятишек учат, учитель приехал, все ходит на завод и любит беседовать с нашим братом. Так жалоба обратно пришла, и дали им по шее!
Все засмеялись.
— Митрич, поди-ка сюда, — подозвал Гурьяныч.— Подай на всех. — Он отдал кабатчику несколько серебряных монет.
— Дай бог тебе здоровья, сию минуТочку-с подам. Сколько вас? Пять, шесть... А Порфишку-то считать?
— Сказано, на всех.
— Так точно-с!
Митрич побежал, злобно усмехнувшись на Порфирия. Тот не обращал внимания и снова заговорил.
— Виданное ли дело, чтобы коренным заводским хрестьянам в огненном заведении дела не нашлось и чтоб земли не давали? Родились, выросли, всю жизнь робили при железном заводе, а тут на тебе!.. Нет, это нарочно! Хотят все погубить помещики, за то что нас от них отпустили. Кругом урман, заводов поблизости нет, от избы да от хозяйства, мол, далеко не уйдешь, вот, мол, и опять закабалишься. В поселке какое рукомесло! Кто на курень, кто в Низовку батрачить. Нынче хлеба убрали и сидят без занятия. Вон Никиткин брательник ружье купил, белковать вышел. Которые бирюльки поналадили, пуд хлеба в котомку, лямки за плечи, да и айда за Урал. Народ волнуется, но закона принимать не хочет.
— Немец свои порядки завел, — заговорили рабочие. — Тебе, Степка, ловко обошлось. Вовремя в урман сбежал, а то бы он тебя в город, в тюрьму бы за шинное-то железо.
— Нынче и караулят не по-прежнему...
— Лоботрясов набрал... Жалованье платит...
— Пожалуйте, господа хорошие, — подал Митрич вино.
— Ну, Гурьяныч, за встречу!
— Будь здоров!
— Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо, — усмехнулся Порфишка. — Народное-то утешенье.
— При машинах немцы-мастера приехали, — снова заговорил он, опрокинув стаканчик. — Не допускают нас к машинам-то.
— Дураков и в церкви бьют, — выпалил Рыжий. — Как дедушка наш говорил: мол, у Фили пили и Филю били...
— Ну, а что немцы? Где они стоят? — спросил Гурьян.
— По людям их поставили.
— У меня один живет, — сказал Никита, — славный такой. Мы с ним вместе каждое воскресенье сюда, к Пал Митричу, заходим. Много не пьет. Выпьет три рюмки. Аккуратный такой и работящий. Зовут Ганец, по-нашему балакать учится.
Ганс, которого Никита звал Ганец, очень нравился ему. Немец был белокур, чист лицом, рослый, старательный, очень чистоплотный. Но когда .Никита его парил раз в бане — еле вытерпел, потом едва отдышался.
Немец этот уж жаловался Никите, что он сирота и что в Германии у него родных нет. А у Никиты дочь. Люди ругали немцев, а Никите нравилось, что они сюда приехали. Жена его уж узнавала, сколько им платят.
— «Верховой-то» Запевкин у нас, — рассказывал Порфишка, обращаясь к Гурьянычу. — Вражек твой.
— Маята, а не жизнь, — засипел худой бородач. — Прежней работы нет. Скажи, как нам, старикам, теперь, когда парни баклуши бьют, мастерству не обучаются. Вот, скажи, Булавин открыл школу и будут все грамотеи, а работать разучатся. Что же, они жалобы писать будут, а сами с голоду сдохнут! Вот тебе машины! Каково нам это?
— А вот скажи, — спросил Никита, сверля бывшего мастера своими черными глазами, — что в Каслях было?
Он давно хотел спросить об этом, но не решался.
— На Каслинском заводе был такой же спор. Народ стоял на своем. Рабочим платы за урок прибавили, — ответил Гурьян. — Никто не выдал. Завтра у вас сход?
— Завтра.
— В Каслях все с землей остались. Пока мир стоит крепко, бояться нечего. Управляющий и начальство не могут заставить нас платить. Если хотят, чтобы отрабатывали за. землю, пусть платят больше, чтобы с платы нам прокормиться. А то и земли никакой не надо.
— Как же без земли жить? — с насмешкой сказал кто-то из рабочих.
— А как же прокормимся, ежели земли не примем?
— Правильно, не надо нам ее! Зачем нам за свое платить! — отозвались другие рабочие.
— Казаки хлеб везут. Я сегодня видел, во двор к Рябову возов десять из станицы привезли.
— А кто его купит?
— Ежели желают поставить машины и сокрушить старое наше заведение, то пусть платят, как при машинах полагается,— продолжал Гурьян, — а земли это не касаемо. Ты, Никита, спроси-ка своего постояльца, как он считает, сколько у них платили на старых местах подручным, так ли, как нам, по два рубля за месяц?
— Я уж спрашивал.
— Ну?
— Несравнимо!
— Законы сюда не доходят! — твердил кабатчик. Он подманил мальчишку и велел, чтобы тот еще принес вина.
Кабатчик Митрич — большой любитель волнующих событий. Здоров, как бык, крепок, любого выкинет из кабака. Времени у него много, на досуге он любит подумать и порассуждать про нужды рабочих. Он всей душой ненавидит заводское начальство и полагает, что нужды рабочих знает лучше, чем они сами, всегда расспрашивает, советует.
Разговор о плате и земле продолжался.
— Дозволь, Гурьян Гурьяныч, от души тебя угостить,— сказал Митрич, когда мальчик принес железное блюдо с налитыми стаканами. — Дай поцелую тебя! Подь на крыльцо, — сказал Митрич мальчику. — Становой поедет, так скорей беги сюда.
— Ну, чтобы „никто не выдал! — сказал Порфишка.
Все выпили. Митрич сам подал грибы, огурцы, хлеб.
— А кто выдаст?
— Того похвалим! — ответил Гурьян.
Все смолкли, знали, что это не шутка.
Гурьяна снова попросили рассказать про Лысьву и про Касли и как там народ держался и не уступал, какие были толки и о чем спорили, как и там старались разъединить мир, подкупали хороших мастеров, пороли зачинщиков.
Пришел Загребин, стал кричать, ругать управляющего, бить кулаком по столу.
Гурьяныч не хотел засиживаться в кабаке. Митрич взял с него полцены. Рабочие еще пили.
Гурьян вышел из кабака вместе со Степкой. Отвязавши лошадей и не садясь верхами, пошли по улице, ведя лошадей на поводу.
Вечерело.
Прошли мимо Булавиных. Сегодня мельком, после дол гих лет разлуки, увидел Гурьян Настю. Но не знал, нарочно ли она не взглянула или не заметила.
Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.
Отзывы
