Начало пути

30 января 2022 05:50

202

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Шеститомное собрание сочинений лауреата Государственной премии СССР Николая Павловича Задорнова, выпущенное в 1977—1979 годах издательством «Художественная литература», открывает предисловие Л. Швецовой:

   «Николай Павлович Задорнов родился в 1909 году в г. Пензе, детство провел в Сибири. Еще в школе увлекался театром, работал в передвижных труппах. В 1935 году перешел на газетную работу, начал писать очерки».

   Следующий абзац уже о новом периоде жизни писателя:

   «В Комсомольск-на-Амуре И. Задорнов приехал в 1937 году...»

   «В 1935 году перешел на газетную работу, начал писать очерки» — то строчка в биографии писателя. Но что стоит за ней?

   А стоит многое. И хотя, как свидетельствует примечание, «в настоя­щее собрание сочинений Н. П. Задорнова вошли шесть романов, посвя­щенных истории открытия и освоения русскими Приамурья», говорить об этом периоде жизни писателя одной строчкой, и то лишь мимоходом, все-таки непростительно, потому что в эти годы им был сделан первый шаг в литературу, и не просто шаг, а была написана повесть, которая, правда, была издана только в 1957 году, и потому многие полагают, что она написана Н. П. Задорновым уже зрелым мастером, автором тaких широкоизвестных произведений, как «Амур-батюшка», «Далекий край», «Первое открытие». И шаг этот, наверное, был нелегким: вдруг бросить театр и взяться за новое дело; и — не просто перейти на газетную работу и начать писать очерки, как свидетельствует Л. Швецова, и попробовать написать повесть. И не просто повесть на основе пусть еще небольшого, но своего жизненного опыта, как чаще всего начинают, н повесть историческую, с глубокими народными характерами, прое­цируемыми в прошлое и будущее, словом, произведение, которое определит весь дальнейший творческий путь писателя.

   «С благоговением садился я за дощатый стол в нашей комнате нового бревенчатого двухэтажного дома. Из широкого окна в синеве зачинающегося рассвета проступали очертания строящихся доков судостроительного завода», — писал Н. П. Задорнов в послесловии к шес­титомнику. Эти строчки относятся уже к Комсомольску-на-Амуре. Но, читая их, я вижу Николая Павловича за широким столом в ста­ринном деревянном доме в Белорецке над прудом, в окно которого видны трубы и здания старинного железоделательного завода, помнящего Пугачева и Хлопушу, и пишет первые главы своей первой повести, о ко­торых потом через много лет скажет:

   — Многие главы впоследствии, хоть частично, но переделывались и переписывались. Лучшие же главы те, которые написаны в Белорецке над обрывом, они позже не подвергались никакой переработке.

   А повесть эта называется «Могусюмка и Гурьяныч». Она расска­зывает о жизни Белорецкого завода после отмены крепостного права. Может, кого покоробит такое определение — «о жизни завода», но я не оговорился, потому что в понятие «завод» того времени, и особенно на Урале, входило не только собственно производство в сегодняшнем смысле, заводом назывался и сам городок или поселок, и даже мест­ность вокруг пего, и был у завода свой особенный уклад жизни, и норма общественных отношений, и свой фольклор. То есть завод того време­ни — и кровь, и плоть, и духовная жизнь трудового человека. Завод в корне изменил и жизнь окрестных башкир. И повесть эта — о поисках народного счастья. О слепых попытках приблизить его, выливающихся в стихийный протест бунтарства, даже разбойничества. О дружбе рус­ского и башкирского народов, прошедшей испытания еще в пору пуга­чевщины, о силах, пытающихся помешать ей.

   И тут есть странная закономерность. Разумеется, писатель в Н. П. Задорнове жил и раньше, еще до приезда в Белорецк. Но почему первый толчок, побудивший взять в руки перо и заставивший навсегда бросить дорогую ему профессию актера, к которой столько стремился, случился именно здесь? Этому способствовала особенная, неповтори­мая красота здешних мест? Да, наверное. Особенная, неповторимая самобытность народных характеров и исторических событий, связанных с Белорецком и его окрестностями? Да, конечно. Но все-таки, наверное, все это не самое главное, ведь Н. П. Задорнов провел свое детство, — а детские впечатления, несомненно, самые яркие, самые дорогие, — в Сибири, и не просто в Сибири, а в Забайкалье, крае, не менее особенном и неповторимом как природой, так и народными характерами и истори­ческими событиями. «Детство мое прошло в городе, — напишет впослед­ствии Николай Павлович, — которому жизнь дали ссыльные декабрис­ты, а потом, в Иркутске, я застал еще живыми людей, помнивших де­кабристов».

   Но, повторяю, есть тут какая-то странная закономерность, что, например, Сергей Залыгин, родившийся в Башкирии, под Стерлитамаком, напишет роман о Сибири, ставший заметным явлением в современ­ной советской литературе, а прекрасный роман о национальном герое башкирского народа Салавате Юлаеве, сподвижнике Емельяна Пуга­чева, напишет Степан Злобин, родившийся в Москве, и историческую повесть об одном из самых старых и самобытнейших заводов Южного Урала, о следующей странице дружбы русского и башкирского народов, яркими представителями которых были Гурьяныч и Могусюм, напишет сибиряк Николай Задорнов.

   Но все же — почему литературные памятники Салавату Юлаеву и Емельяну Пугачеву, Могусюму и Гурьянычу созданы не писателями, родившимися и живущими в Башкирии, не будь им в обиду сказано, и, разумеется, глубже знающими этот материал?

   Может быть, чем глубже, чем лучше знаешь материал, тем труднее писать? Пожалуй. Но это вовсе не значит, что легче писать, плохо зная материал. Тут дело в другом — видимо, свежим взглядом, когда в тебе накопился достаточный духовный и жизненный багаж, легче заметить, увидеть то самобытное, неповторимое, присущее только этому краю, что писателю, живущему здесь, иногда кажется если уж не обычным, то но крайней мере привычным. Но к этому особому взгляду готовит писателя вся его предшествующая жизнь, весь его предшествующий опыт, пусть связанный с другим краем. Тем более, если тот край очень похож на Башкирию.

   Весной минувшего года Николай Павлович Задорнов приезжал а Уфу и связи с подготовкой этой книги к печати, мы пытались на улице Аксакова найти дом, в котором он жил после Белорецка, работая кор­респондентом «Красной Башкирии».

   — Почему все это произошло именно в Белорецке? — переспросил он сам себя. - Конечно, это случайность, что я оказался в Башкирии, и тем более уж – в  Белорецке. Режиссер Андреев в Москве на бирже труда формировал группу для Уфы, и вот с ней впоследствии я и оказался в Белорецке. Я был очарован этим городом. Как он органически вписался в природу, его непритязательной с виду, но своеобразной деревянной архитектурой, кружевами его наличников. Его самобытностью, особым складом характера его людей. И в то же время он так был похож на  Забайкалье, и так были похожи на сибиряков уральцы!

   И золотые прииски под Верхним Авзяном, на материале которых я впоследствии  написал свой первый очерк для «Красной Башкирии», так походили на золотые прииски Забайкалья. Но было и другое, особенное, что было присуще только Белорецку, только истории этого края, только его людям.

   «Верный своим принципам работы, Задорнов объехал все места,

   Связанные с Невельским»,—писала Л. Швецова о времени начальной работы Н. П. Задорнова над романами о славном русском мореплавате­ле и землепроходце.

   Я хочу добавить, что эти принципы исторической достоверности, непосредственной авторской причастности и скрупулезности Н. П. Задорнов вырабатывал еще при работе над первой своей повестью, это шло, наверное, прежде всего от врожденной наблюдательности и любознательности, ну а потом — от сознательно выработанной гражданской ответственности за взятую тему.

   Целиком захватившая его работа над повестью не мешает газетной работе. Если для некоторых писателей работа в газете — это вынужден­ный и зачастую обременительный труд на хлеб насущный, и мы не вправе их упрекать в этом, у каждого своя творческая судьба, свой метод ра­боты, свой метод сбора материала и подход к нему, я привожу этот при­мер здесь не как свидетельство достоинства или недостатка того или иного метода, а просто как факт, свидетельствующий об особенности творческой манеры Н. П. Задорнова, ярко проявившейся уже в работе над первым своим произведением. Работа в небольшой городской газете кроме хлеба насущного дала ему столь дорогую возможность встре­титься с гораздо большим кругом самых разных людей. Он понимал, что эту возможность ему не может дать никакая другая профессия. В качестве корреспондента «Белорецкого рабочего» он объехал окрест­ности Белорецка, неоднократно побывал на золотых приисках, рудниках, побывал не только в окрестных деревнях, но и на дальних кочевках башкир, поднялся на Ямантау, эти командировки позволили ему услы­шать удивительные как русские, так и башкирские легенды и сказы. Увидеть яркий, самобытный уклад жизни уральских сел Kara и Верхний Авзян, особенностью которых было, что, становясь рабочими, их жи­тели в то же время продолжали пахать и сеять, то есть оставались крестьянами, и у них никоим образом губительно не рвалась связь с при­родой, и, может быть, поэтому здесь родилось так много цельных и ярких характеров, прекрасных легенд и песен.

   «Творчеству Н. Задорнова присущ пафос интернационализма, через все его книги проходит тема дружбы русских с малыми народностями, населяющими Дальний Восток», — читаем мы далее в предисловии Л. Швецовой.

   И опять-таки — эта особенность творчества писателя ярко прояви­лась еще в первой повести, мало того — именно этому и посвящена повесть — дружбе русского и башкирского народов, объединенных не только общей землей и общим рабством, но и светлой думой о будущем. И удивительно, каким образом, прожив в Башкирии столь малое время, писатель сумел так глубоко постичь душу этого народа, его психологию, его обычаи, характер, его страстные порывы, порой заблуждения, в по­исках лучшей доли. Писатель глубоко полюбил этот народ, и важно, что он счастливым образом сумел избежать упрощенности в его изображе­нии, поверхностной идеализации. Это тоже — признак таланта, исто­рической ответственности и гражданской совестливости. И в повести «Могусюмка и Гурьяныч» нет восторженного или, наоборот, снисходи­тельного сюсюкания, романтического умиления, неискреннего заигры­вания, чем иногда, при отсутствии гражданской ответственности или просто таланта, грешили некоторые наши книги.

   И нет в повести Н. П. Задорнова исторической идеализации отношений между башкирами и русскими того времени. Как раз наобо­рот — в ней прослежен тот сложный, а зачастую и драматический путь от настороженности, взаимного недоверия к взаимопониманию, к взаим­ной помощи, к взаимовлиянию культур, дружбе, которая выльется по- 1ом в истинное братство народов.

   В центре повести — дружба двух стихийных народных бунтарей, «разбойников» не по призванью, а по обстоятельствам — русского ра­ботного мастера Гурьяныча и башкира Могусюма, людей каждый по- своему ярко талантливых, но вынужденных и тот, и другой по сути дела откопать свои таланты в землю. Это — как бы осмысление социально­исторического продолжения дружбы Пугачева и Салавата в послекрепостное время.

   Читая «Могусюмку и Гурьяныча», невольно вспоминаешь «Хаджи- Мурата» и «Казаков» Л. Н. Толстого. Несомненно, работая над по­вестью, И. П. Задорнов испытывал влияние великого русского писателя и мыслителя, его гуманистических идей. Но выразилось оно не в подра­жании, не в эпигонстве, а в социально-историческом и нравственно- философском осмыслении народной драмы — честном, вдумчивом, гу­манном.

   Как уже говорилось, об этой повести нет даже упоминания ни в предисловии Л. Швецовой, ни в послесловии автора к шеститомному собранию сочинений. Сам Николай Павлович, строго подходя к своему творчеству, видимо, считает повесть еще юношески несовершенной — может быть, поэтому он решился опубликовать ее только почти через тридцать лет после написания и то только после некоторой доработки. По, как бы то ни было, в этой повести, как на ладони, подозревает об этом или не подозревает автор, высветились принципы всего его даль­нейшего творческого пути, принципы и краеугольные камни его нравственно-философский позиции.

   Особо хотелось бы сказать о социально-исторической объективности опенки писателем общественных сословий, прослоек, групп дореволюционной

   России, которые были далеко не такими однородными и однозначными, как трактуют их иные художественные произведения, в которых истинная социально-историческая объективность подменена вульгарным социально-историческим шаблоном. Это происходит в раз­ных случаях по разным причинам: в одних—неверно понятой и трактуемой писателем гражданственности, в других — узостью кругозора и недостатком таланта, в третьих — под влиянием, невольным, может быть, некоторых без конца повторяемых образов отечественной литературы и потому уже давно ставших штампом.

   И в этом смысле приятно отметить, что молодой писатель еще на самых первых шагах своего большого пути не пошел на поводу этой ложной исторической традиции.

   Например, как набил нам оскомину если уж образ купца, то обязательно толстого, жадного, жестокого, все гребущего под себя. Да, были такие. И слава тому художнику, кто первым в отечественной словесности

   Изобразил его, хищника. Но и беда его. Потому что по его пробитому следу пошли подражатели и просто плагиаторы. Чего проще — меняй только фамилии да губернии. И в результате купечество в целом, как социальная прослойка общества, получила искаженное и даже извращен­ное представление у многих наших современников. А ведь было и другое купечество, оставившее благодарный след в истории экономического и военного становления нашего государства, его культуры и искусства. Достаточно назвать былинного Садко, купца Афанасия Никитина, хо­дившего за три моря — в Индию, купца Федота Алексеева, «товарища» Семена Дежнева в его историческом плавании из Северного Ледовитого океана в Тихий, купца Сибирякова, субсидировавшего экспедицию Норденшельда, вторым после Дежнева прошедшего Северным морским путем, нижегородского купца Кузьму Минина, легендарного руково­дителя народного ополчения. И как тут не вспомнить купцов Мамонтова и Морозова, заслуги которых в становлении русского искусства невоз­можно переоценить, еще одного купца Алексеева, ставшего великим деятелем русского театра Станиславским, и купца Нестерова, сделав­шего все возможное, чтобы его сын стал великим русским художником.

   Именно с этих исторических позиций написан Н. П. Задорновым образ купца Захара Булавина, который вместе с учителем Иваном Пастуховым пытается помочь рабочим, зажатым недалекой заводской администрацией в хитроумные экономические тиски, которые в резуль­тате мешают даже интересам заводского производства. За это Захара Булавина лютой ненавистью ненавидят его «коллеги» по торговому делу. В конце концов, желая жить своим трудом, он порывает с купечеством.

   Как нам набил оскомину «типичный» образ офицера старой русской, или, как еще чаще называют, царской армии: жестокого, ограниченного, даже тупого исполнителя чужой воли. Да, были и такие. И писатели были обязаны рассказать нам о них. Но были и другие офицеры. Офи­церы 1812 года, и декабристы были царскими офицерами, и большинство русских путешественников и землепроходцев, как, например, Г. Я. Седов и Н. М. Пржевальский, были офицерами старой русской армии, кадро­выми офицерами старой русской армии были и многие легендарные командиры и комиссары Красной Армии, как, например, Тухачевский, Якир, Каменев, Кадомцев...

   И чрезвычайно важно, что на поводу ложной исторической тради­ции, по проторенной дорожке облегченной, даже соблазнительной схемы в изображении старого офицерства не пошел молодой писатель. У него в пору, когда в литературе были так в ходу закоренелые вульгарно-­социологические штампы, хватило гражданской ответственности и му­жества внимательно присмотреться к офицерам карательного отряда, прибывшего на завод, не показать их однородной жестокой массой, а приглядеться, подумать, кто из них каратель по убеждению, а кто по принуждению, а может, и более — сам находится в роли ссыльного, угнетенного, которого, в свою очередь, заставляют угнетать, карать других.

   Н. П. Задорнов ясно дает читателю понять, что не может быть дру­гих отношений, кроме взаимной ненависти, между жандармским офицером Дроздом и сосланным на Урал — нет, не за революционные убежде­ния, просто за дерзость, сказанную командиру Семеновского гвардей­ского полка — молодым офицером Алексеем Керженцевым, хотя они повязаны одним делом — поимкой «бунтовщиков» Могусюма и Гурьиныча, более того — Керженцев в таежной стычке ранен Могусюмом.

   «Пуля попала Керженцеву в плечо,— пишет Н. П. Задорнов.— Врач вынул ее. Через несколько дней Керженцев был на ногах. Жил он имеете с товарищами в Нижнем поселке. Булавин, встретивший отряд н горах еще до схватки и познакомившийся с Керженцевым в пути, явился на завод вместе с войсками. Он приглашал Керженцева остано­виться в своем доме. На вид казалось, что купец симпатичный человек, но молодому человеку не понравилось, что Булавин ехал жаловаться и город на своих односельчан. «Доносчику — первый кнут», — на этом правиле Алексей был воспитан».

   В свою очередь, «Захару этот офицер нравился тем, что зла ника­кого к Могусюмке не питает, хотя и ранен им. Он видел в этом признак большой силы и характера».

   Но только ли аристократическое воспитание и юношеский роман­тизм причиной тому?

   «Однако скоро явились причины, — поясняет Н. П. Задорнов, — из 3.1 которых Алексей Николаевич переменил свое мнение о Булавине и даже сожалел, что не остановился в его доме.

   По прибытии в завод молодого офицера заинтересовала здешняя жизнь, он стал доискиваться до причин бунта, узнал о Могусюмке все подробности, а потом и о Гурьяныче. Подобный тип бунтаря из народа не встречался ему никогда...

   ...У Керженцева был двоюродный брат, в прошлом тоже офицер, оста пивший службу,— известный революционер, сосланный в Сибирь. Хотя Алексей далек был какому бы то ни было революционному дви­жению, но, как и большинство русских интеллигентов, с наслаждением читал Некрасова, полагал позором ссылку Чернышевского и считал революционеров людьми долга, готовыми к жертве на благо народа.

   Теперь — тоже в ссылке, по сути дела, — Алексея стал занимать вопрос, Что же представляет из себя тот народ, ради которого идут на жертву лучшие русские люди, каковы их идеалы, что он хочет, как мыслит свое будущее освобождение и желает ли его, как сам добивается действительной воли.

   Керженцеву казалось, что здесь, в глубине Урала, где когда-то бушевала пугачевщина, и теперь бродили какие-то силы».

   И невольно к Керженцеву тянулись другие офицеры отряда:

   «И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Сучков слушали с интересом, ХОТЯ сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.

   В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то снос. Поляк Маневич — порабощенную Польшу. Хорунжему всегда кп тлось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Верхоленцев, убежденный монархист, замечал, что за последнее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простои народ про­должал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобразничать».

   Вот вам мысли, настроения и искания русского офицерства середины прошлого века, далеко не однородного как по своему происхождению, так и по своему социальному положению, убеждениям. Эти различия по мере обострения общественных отношений в России будут усугуб­ляться, обостряться и найдут свое трагическое завершение в драме гражданской войны. Будь они все моложе, герои Н. П. Задорнова, и если они не сложат головы в окопах первой мировой войны, можно пред­положить, что офицером белой контрразведки кончит свой бесславный путь Дрозд, рядовым офицерского полка белой добровольческой армии в штыковую атаку защищать старую Русь пойдет капитан Верхолеицев, и если чудом останется жить — будет помирать от ностальгии в Стамбу­ле или Константинополе, страшный путь исканий шолоховского Григо­рия Мелехова пройдёт хорунжий Сучков...

   Но вернемся к главным героям повести. Критика много писала об образе Егора Кузнецова из романа «Амур-батюшка». М. Зорин, автор книги о Н. П. Задорнове, вышедшей в Риге, считает этот образ «новой фигурой в современном историческом романе». При чтении «Могусюмки и Гурьяныча» невольно приходит мысль — не вырастает ли этот образ из образа Гурьяныча, наипервейшего кузнечного мастера («Его железо особого сорта, и полоски эти на заводе называют «гурьяновками»), ведь даже фамилия-то у Егора—Кузнецов. Та же широта души, при­родная талантливость, непримиримость к несправедливости, дружба с представителями других угнетенных народов России.

   Да не только схожесть характеров. Вспомните, что говорит Гурьяны- чу одинокая Варвара, у которой в курене он скрывается от ищущих его стражников: «Потом, присев на лавку и ласково глядя на Гурьяныча, стала говорить, что вот, мол, в Сибири места очень хороши и люди селятся там, кто где хочет, и никто там не спрашивает, кто пришел и откуда, и кем был раньше. До этого нет никому никакого дела. Нет там господ, а чиновники редки, и есть места, куда никакой чиновник не доберется».

   А вспомните, чем кончается повесть: «Впоследствии Гурьян вы­здоровел, живя у башкир, тайно вернулся на курень, женился на Варваре, ушел с ней и ее дочкой в Сибирь».

   Вот с такими мыслями я приглашаю вас прочесть или вновь пере­честь повесть Николая Павловича Задорнова «Могусюмка и Гурьяныч», и, может быть, после этого несколько в ином свете откроется для вас и все его дальнейшее творчество: и романы, которые уже здесь упоми­нались, и которые вы, возможно, до этого считали написанными ранее «Могусюмки и Груьяныча», и роман «Капитан Невельской», и «Война за океан», и «Золотая лихорадка», и «Цунами», и «Синода», и недавно опубликованный в «Новом мире», а затем вышедший отдельной книгой в «Советском писателе» роман «Хэда», и те романы, которые нас в бу­дущем ждут...     

  Михаил Чванов

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.